Но сейчас мне хотя бы есть ради чего возвращаться.

И я вернусь.

Я знаю. Я верю.

«Держаться подальше от Игоря. По-даль-ше! Как же, будешь тут держаться! Вышла прогуляться к озерам, а он – уже там! Сидит у воды, в никуда пялится. – Парень на берегу зашевелился, поднимаясь. – Ой-ой, сейчас увидит – скажет, что преследую его».

Алиса завертела головой, ища укрытие. В озеро прыгать поздно, в кусты – глупо. Еще и футболку красную надела, за километр видно. Может, пройдет мимо, не заметив? Он часто ходит «на своей волне»… На озера и то небось забрел случайно. Сколько лет гуляю по оболонскому оазису, ни разу не встречала. И почему его именно сегодня сюда занесло? Размышляя, Алиса все же забилась в кусты. Пушистый пекинес деловито ее обнюхал, фыркнул и побежал дальше. Так, на псов конспирация не действует, а на отморозков? Ага, кажется, уходит… Идет к дороге. Меня или не засек, или вида не подал. В любом случае, считаю до десяти, нет, до двадцати лучше, и иду дальше.

Визг тормозов.

Чей-то крик, заливистое тявканье. Вдруг становится невыносимо жарко, и отчего-то тяжело дышать. Алиса сама не заметила, что бежит. К дороге, туда, где, раскинув руки, лежит мужчина. Будто отдыхает. Красная машина, «Мерседес», кажется, застыл метрах в десяти от Игоря, красное пятно расползается по асфальту. А воздух вязкий, и потому бежать все труднее. Но все-таки она добегает. Падает рядом. Пульс, где этот чертов пульс нащупывается? Игорь открывает глаза и беззвучно шевелит губами. Что ты хочешь сказать, что? Это сон, снова сон, да? Как там мама говорила: кошмары снятся всем, но далеко не всегда что-то значат. «Скорую»! «Скорую»! Что вы стоите, как бараны?!» Кто это кричит? Она? Это ее голос? Толстая тетка в синем платье испуганно смотрит на Алису, встряхивается, хватается за телефон. И ощущение сна в тот же миг пропадает.

Больно.

Я на войне? Хуже. Я здесь и сейчас. Герой своего времени. Кто заплачет о герое?

(– Позвонишь мне?

– Зачем? – равнодушный тон. – Завтра в клубе другую найду.

– Отмороженный!)

Прав Ромка – жениться надо было. Вот только не довелось. Не встретил родную душу. Полюбил одну – через полгода после похорон матери. Сильно полюбил, как ненормальный. А ей, стерве, не я был нужен, а одинокий холостяк с квартирой. Так сама мне и сказала, когда ее с другим застукал.

Ой, больно-то как. И свет в глаза.

Мама, мама! А через год после твоей смерти отец пришел. Знакомиться. Двадцать пять лет спустя. Был спущен с лестницы. Потом пытался заяву в участок на меня написать. Отвертелся. Но с людьми общаться как-то перехотелось.

Лиза, Лизонька, ты пришла ко мне. Ты здесь. Да, положи руки на лоб. Какие холодные руки. Они – как спасенье.

Лиза? Кто такая Лиза?

Не знаю никаких Лиз. И знать не хочу.

И я сейчас не под обстрелом, я в «Скорой». Огня нет, есть только озеро, на которое я, неизвестно зачем, потащился, есть подземный переход, которым я, непонятно почему, не воспользовался.

А танки, танки-то прут и прут. Суки!

Что вы там говорите? Я не брежу, я знаю, что я в «Скорой».

Лиза, Лиза, я вернусь к тебе.

Танки, фрицы, мы окружены.

Песок. Песок засыпает огонь, тушит лучше воды. Тем более что до воды не добраться, хоть она и рядом. Песок. Фрицы захлебываются в песке. Пес-с-с…

Не знаю, успел ли я пропеть эти строчки живым, или допевал уже мертвым. Знаю одно – мы победили. Сопротивление Киевского – нашего – укрепрайона задержало немцев на целых два с половиной месяца. И пусть оно было сломлено, но «молниеносного захвата» у гитлеровцев не получилось. Мы проиграли огромную битву, но выиграли целую войну.

А я хоть и умер, но остался жить.

Остался здесь. И пока я – МЫ – здесь, не пройдет враг. Не тот, старый – хоть странно это, но мы уже давно дружим с Германией – есть много иных супостатов, от которых надо отчизну охранять. И на прошлом свете, и на этом. Много войн, которые нужно выиграть. Как явные, так и незримые. Много людей, которым нужна помощь, хоть и не всякий помощь эту поймет и заметит.

Вот только мне все чаще кажется, что меня все же нет. Нет нас. То есть одной ногой мы еще тут, а второй… А второй уже не существует.

Я не боюсь исчезнуть, я боюсь оставить пост. Однажды, в 41-м, я его уже оставил, пусть и вынужденно, вместе с земной жизнью. Но тогда виною был немецкий огонь, а сейчас – кто?

Девчонка встретила его у входа в больницу. Бросилась в объятья, как к родному.

– Слава богу, ты пришел! Я не знала, кому звонить. У Игоря же – родных никаких. А твой номер у него в телефоне нашла. Я больше никого из его друзей не знаю.

– Я понял, – он мягко отстранил девушку, приобнял за плечи. – Ты правильно сделала, что позвонила. Как он?

– Говорят, серьезных травм нет, он даже не в реанимации, в обычной палате, но, – Алиса всхлипнула, – с сердцем что-то. И все время бредит. Не узнает меня. По-моему, вообще не понимает, где он. Твердит про танки и какую-то Лизу. Кто это? Его девушка?

– Н-нет, вроде. То есть, может, и девушка, но я о ней ничего не знаю.

– Понятно. На какой-то миг, еще в «Скорой», Игорь пришел в себя и начал твердить: «Передай Ромке, чтобы чертов ДОТ песком засыпал. Пока он меня не убил». Собственно, после этого я и вспомнила о тебе… А что за бред? Какой песок?

– Неважно. Бредил, наверное. Пойдем к нему.

Друг умирал. Уже третий день подряд. Умирал непонятно от чего. Машина его еле задела, серьезных травм нет, переломов – тоже. Да, затылок рассек, швы наложили. И сотрясение мозга схлопотал, но, по словам врачей, небольшое. Тогда почему же он не приходит в себя? Почему не восстанавливается сердечный ритм? И что вообще случилось с сердцем, Игорь же никогда на него не жаловался. Врут врачи? Врут датчики? Не работают лекарства?

Да и с самим несчастным случаем что-то неладно. Водитель «Мерседеса» – дамочка средних лет – и очевидцы в один голос заявляют, что Игорь сам с разбега бросился на машину. Не под колеса, а именно НА авто!

Поговорить бы с Игорем, но… Рома вздохнул.

Ему стало стыдно. За последний с приятелем разговор. И страшно – вдруг разговор был последним? Он приходил в больницу каждый день, сидел рядом, надеялся, что друг придет в себя, узнает, улыбнется… Пойдет, наконец, на поправку.

Алиска вот тоже постоянно прибегает тайком от матери. Волнуется. Сильнее, чем хочет показать. Хорошая девочка. Добрая, заботливая, что этому нелюдиму не нравилось? Впрочем, ладно. Главное, чтобы выжил. А там, может, и Алиску оценит.

Рома вспомнил, как наутро второго дня девушка, услышав от врача неопределенное: «Мы не знаем, что с ним», рыдала на его, Романа, плече.

– Эти ДОТы твои… Может, и правда их песком? Нехорошее место какое-то. Игорь как с экскурсии вернулся, осатанел весь. Раньше просто нелюдимым был, а стал – как зверь. Плохое место.

– Нет, Алиса, – он осторожно гладил ее по волосам, длинным, пушистым. – Место хорошее. То есть печальное место, мрачное, но не злое.

– Тогда почему же. Почему?

Он не знал.

Лес дышал белым облаком. Пушистым и невидимым. Дышал, слушал и ждал, ловил каждое мгновение, каждую секунду. Нельзя пропустить ничего. Каждое изменение в пространстве может быть судьбоносным: для одного человека или для целой страны. Заметить, передать, донести до сознания. Вот только люди толстокожие – шлешь им сигналы, шлешь, а они лишь глазами хлопают… А кто повосприимчивей – у тех нервная система ни к черту. И здоровье – соответственно.

Игорь стоял на окраине леса, у ДОТа, который так долго не давал ему покоя. Стоял и прислушивался к невидимому облаку. Ледяной там, наверху, мужчина был уверен. Отважный лейтенант звал его все время, но Игорь только сейчас смог прийти.