Протяжное завывание первой мины он услышал, привалившись к паровозу. Неподалеку вырос черный сноп разрыва, и по холодному металлу чиркнули осколки. Серж перехватил поудобней каску и патронный ящик и бросился бежать.

Вторая мина упала позади, подтолкнув его в спину взрывной волной. Серж приостановился у воронки, но понял, что если спрыгнет в нее, то сил вытащить боеприпасы у него уже не хватит. Поэтому он только подкинул повыше вещмешок, чтобы лямки не так врезались в плечи, и побежал дальше. Впрочем, бегом это было назвать сложно – тяжесть подгибала колени, пот заливал глаза, приклад винтовки нещадно колотил по ногам. Двигаться было тяжело, как в толще воды.

Мины продолжали падать по сторонам, но до конторы оставалось недалеко. Уже были слышны крики из окон: «Эй, парень! Эй! С ума сошел, что ли? Эй!»

Серж сжал зубы и пошел из последних сил – бежать он уже не мог. Сердце рвалось из горла, вещмешок пригибал к земле, ремень винтовки резал шею. Каска, казалось, весила не меньше полутонны. «Эй, парень!» – продолжали ему кричать. Он никак не мог понять, что они хотят, пока не услышал какой-то особый, с шорохом, треском и присвистом, вой.

Мина ахнула прямо под ним, и Серж полетел в пустоту, судорожно вцепившись в набитую патронами каску.

Сержа крутило и выворачивало наизнанку, переворачивало вверх ногами и все никак не убивало.

«Жив, жив, жив, – билась в голове единственная мысль, – неужели жив?»

Пустота втягивала его в себя, как черная дыра, и единственным, что как-то связывало его с реальностью, была зажатая в руках каска. Он стремительно летел навстречу ослепительному свету, или свет летел навстречу ему – было совершенно не понять. И вдруг – свет и звук нахлынули разом, оглушили, и ослепили, и швырнули на дощатый крашеный пол диорамы. Тяжесть, наконец, вырвалась из рук и рассыпалась по полу грудой белых невесомых хлопьев.

– Ну ты, парень, совсем без головы, – воскликнул старший монтажник, – разве ж так можно – в ненастроенный аппарат?

– Да он замерз, как цуцик, – заметил второй.

Сержа колотила крупная дрожь, и не только от холода. Голод превратился в почти звериное чувство.

– Тащи плед и термос, – приказал старший, и второй умчался в сторону киноаппаратной.

Плюща сапогами рассыпанный попкорн, монтажник усадил Сержа обратно в кресло.

– К-как вы меня оттуда вытащили? – спросил Серж, недоуменно ощупывая непросохшие джинсы.

– Откуда? – не понял монтажник.

– Н-ну… оттуда… Из сорок второго…

Спаситель похлопал его по плечу:

– Эх ты, паря! Начитался фантастики. Это ж тебе не машина времени. Это гипнорама. Понимаешь? Гипноз. Модулированное излучение на альфа-частоте, усиливает воображение и восприятие, и больше ничего.

Второй монтажник, вернувшись, набросил на Сержа колючий потертый плед и плеснул из термоса в чашку горячий кофе.

– Н-ничего?.. Ничего н-не было?.. – переспросил Серж, стуча зубами о пластмассовый край чашки.

– Ну… – монтажник помоложе неопределенно развел руками, – как «не было»… Ведь было же когда-то…

– А бабка? Моя бабка? Я ее видел. Только маленькую совсем…

– Э-э, брат. Нечего бездумно в неотрегулированный аттракцион лезть. При такой силе излучения не то что бабку – Рюрика увидеть можно. Генетическая память пробуждаться начинает.

– Генетическая?

– Именно, паря. Кровь – она все помнит.

Техник рассказывал еще что-то, постепенно расходясь и размахивая руками, но Серж уже не слышал его. Зажав горячую чашку в ладонях, он отрешенно смотрел и смотрел на освещенную надпись у края диорамы «Никто не забыт, ничто не забыто» – словно только сейчас постиг ее истинный смысл.

Снег утих, и на улице царило вполне обычное вечернее оживление. Машины резали сумрак желтыми фарами, на перекрестках перемигивались светофоры. Народ нырял в магазины и выплывал обратно с обновами или набитыми продуктовыми пакетами. Мамаши влекли коляски по слякотному тротуару, младенцы в них бессмысленно глазели на чернеющее небо и уличные фонари. Жизнь, стремительная и яркая, проносилась мимо, с гудками, смехом и трамвайным звоном. Сержа задевали кто сумкой, кто плечом, но он почти никак на это не реагировал. Из оцепенения его вывел только телефонный звонок.

– Ты где? – осведомились на другом конце. – Тусняк в разгаре, а тебя никто выцепить не может. Че, трубу опять разрядил?

– Ты не знаешь, где тянучки купить? – негромко спросил Серж. – Такие конфеты, длинные, в бумажке?

На том конце гоготнули:

– Ты че, обкурился, что ль? Во дает! Але! Слышь…

Серж нажал кнопку отбоя и закрыл глаза. Город гудел, гремел, дышал. Город жил. Как огромный организм – ломанный, калеченный, но выживший. Серж слышал, как бился его неровный пульс, и чувствовал себя в нем. И если этот город в его крови, и если есть в нем где-то эти треклятые тянучки – он их отыщет. В лепешку расшибется, но отыщет.

В этот раз он поймал пулю всего метрах в пятнадцати от вражеских укреплений. Мир резко дернулся, посерел, и громогласное, подчас перекрывающее разрывы снарядов «урррра!» атакующих сменилось гулкими ударами пульсирующей в ушах крови. Его не отбросило назад, не повалило на землю – он просто споткнулся и упал на колени. Попытался встать и не смог. Гладкая, как будто бы отполированная, «трехлинейка» выпала из ослабевших пальцев и упала на чудом уцелевший в этой адовой мясорубке участок зеленой травы, на которую медленно стекала неправдоподобно яркая кровь.

Кстати, о крови… Павел наклонил голову, стараясь получше рассмотреть ранение. В последнее время он взял за правило запоминать. Каждую рану и контузию, каждое, даже самое небольшое, повреждение тела. И каждую смерть, конечно же. Да, жизнь покидала его, и он знал об этом, но сейчас это почти не пугало. Страшно было в первый раз. И во второй – тоже. А когда ты умираешь несколько раз в день – застреленный, взорванный, пронзенный осколком или штык-ножом, раздавленный гусеницами, сожженный заживо, задохнувшийся в дыму, – это перестает пугать. Смерть становится привычкой.

Рана оказалась небольшой, по-своему даже аккуратной и стильной. Обожженные края маленькой дырочки на выцветшей гимнастерке стремительно набухали красным. В груди что-то перевернулось, и Павел закашлялся. Продырявленные легкие выплюнули наружу сгусток черной крови. Пуля осталась где-то внутри – ее расплющенный нос слепо скребся о кость его лопатки. Ощущение было на редкость мерзким, словно железом по стеклу, и Павел поспешил покинуть тело. Симптомами смерти он «наелся» еще года полтора назад.

Тонкий сгусток невидимой материи выскользнул через широко распахнутые глаза умирающего, и тело сломанной куклой упало на многострадальную землю. В тот же миг обширная панорама боя застыла. Красивыми смертоносными цветками раскрывались бутоны разрывающихся снарядов, в невозможных позах остановились люди – бегущие, стреляющие, кричащие, швыряющие гранаты. Оторванная метким выстрелом, висела в воздухе башня легкого танка со стилизованным крестом на броне. Свинцовыми мухами замерзли на лету пули, дула орудий окутались пушистым дымом пороховых газов.

То ли ангелом, то ли призраком паря над застывшим полем боя, Павел сделал то, что делал уже много раз, – пристально всмотрелся в лицо убитого, гладкое и чистое, несмотря на пятна копоти. Молодое лицо. Только в уголках глаз тонкие кривые лапки морщинок. Только стальная седина поблескивает на висках и среди жесткой щетки аккуратно подстриженных усов. Только в глазах, синих, точно в смерти они отразили само небо, проскальзывал ад, виденный когда-то этим человеком. Ад, который ему суждено было носить с собой всю оставшуюся жизнь.

Помотав головой, Пашка ракетой взмыл вверх и завис над перепаханным снарядами и гусеницами, щедро усыпанным телами и заваленным развороченными останками догорающей техники полем. Не могло этого быть – не могла компьютерная программа передать то, что он видел в глазах своего прадеда, навсегда запечатленных на старой черно-белой фотокарточке с потрепанными краями. Или могла? Ведь передал же это каким-то образом безымянный фотограф, словивший тогда еще молодого Павла Петровича Волкова во время перекура? Быть может, правы «Новые луддиты», кричащие, что Цифра убивает душу? Может, и впрямь старые пленочные фотоаппараты, громоздкие, неповоротливые и неудобные, умели делать то, что не под силу их лощеным, многофункциональным потомкам? Ведь когда Пашкина мать отдала фото на ретушь, каким-то мистическим образом вместе с трещинами и потертостями пропал с карточки и этот неземной суровый блеск, идущий из синих глаз прадеда.