– Я с судьбой в непрестанной борьбе. Но осилить ее не могу. Вот опять захлестывает бедою. Ведь вся семья брата у меня на горбу. И больны-то они, и нищие. Катюша-то после скарлатины как спичка, Эмилия вся измоталась, мальчики без присмотра. Нужны средства, и быстро, – можно ли в этом разброде писать, зарабатывать пером, вы подумайте только!

И он снова убеждал, разъясняя, уговаривал, опровергал, неутомимо, сквозь слезы, почти до самого вечера. И наконец стал нащупывать еле ощутимый перелом. Осторожно стал закреплять позиции. Вдруг понял, что дело выигрывает. Согласия еще не было дано, кудахтанье продолжалось, но уже было ясно: тетка деньги даст. Отщелкнули ларец с документами. Проверяли старинные выдачи. Шуршала вексельная бумага.

Поздно вечером простился со старухами. Медленно шел он, усталый, обратно по большим гулким залам купца первой гильдии и дворянина Куманина. Слабо пахло хвоей. Возникало в памяти одно фамильное предание, слышанное им когда-то от отца. В роду их была одна грозная женщина в глубокую старину, чуть ли не в шестнадцатом столетии. Она обвинялась в убийстве мужа при помощи наемного лица, в покушении на убийство пасынка с целью завладеть всем родовым имуществом. Суд приговорил ее к смертной казни.

Не раз в решительные мгновения перед Достоевским возникал этот образ праматери. Казалось, и теперь тень этой преступной и страстной женщины вела его по темным купеческим залам, вдоль тусклых зеркал, завешенных люстр и мигающих лиловых лампадок, пока продолжали в нем яростный бой эти вечные помыслы о деньгах, о смерти, об убийстве, о страшных верховных правах обновителей мира сквозь кровь и сквозь трупы вести к торжеству свою мысль.

Аустерлиц, пирамиды, Ватерлоо…

Нищета! Нищета!

За два года перед тем он поехал на Всемирную выставку в Лондон. Город неслыханных и гигантских контрастов ошеломил его. Выставка сразу поразила своими размерами и пышностью.

Европейские газеты усиленно трубили о новом празднестве всеобщего мира, о великом содружестве наций в труде, о рабочем согласьи народов и гармонической общности их индустриальных интересов. Все это призван был воочию явить огромный выставочный дворец Кенсингтона, величайшее сооружение в мире, только что открытое для разноплеменных посетителей в присутствии самого герцога Кембриджского, архиепископа Кентерберийского и лорд-канцлера.

«…Да, выставка поразительна, – записал через несколько месяцев петербургский литератор, – вы чувствуете страшную силу, которая соединила тут всех этих бесчисленных людей, пришедших со всего мира, в единое стадо; вы сознаете исполинскую мысль, вы чувствуете, что тут что-то уже достигнуто, что тут победа, торжество…»

Знаменитый Кристаль-палас расстилался и ослеплял своим алмазным сверканием. Дворец, собственно, был кирпичный, но по старой памяти о выставке 1851 года его называли хрустальным. Исполинское здание раскинулось среди королевских парков своими прозрачными галереями, стеклянными корпусами, остроконечными башнями-пагодами и двумя гигантскими многогранными куполами, словно выточенными из цельного хрусталя. Казалось, Исаакий и римский Петр, значительно увеличенные в размерах и вылитые из стекла, были брошены по обе стороны необъятного сооружения, вобравшего в себя образцы человеческого труда со всех концов мира – из Индии, Австрии, Турции, Соединенных Штатов, Германского цолльферрейна, Мальты, Петербурга, Мадрида, Персии, Скандинавии, Китая. Тридцать тысяч фирм развернули свои изделия за огромными воротами Кромвель-Рода, вдоль гигантских железных колонн с золочеными капителями, под могучими сводами этого новейшего дворца промышленности, вызывавшего в памяти Вавилонскую башню или Соломонов храм.

И когда вечерами исполинский кристалл пылал, пронизанный сплошным заревом, казалось, древний Лондон, собравший воедино труд и мысль всего земного шара, являл во воем неизмеримом размахе свою мощь, величье, надменную гордость и несокрушимую силу. Это было почти страшно. Хрустальный дворец Всемирной выставки вырастал в какой-то потрясающий символ холодного и мертвого здания, предназначенного для человеческой жизни и фатально необитаемого.

Но богатство павильонов ослепляло. Золото и тончайшие ткани, слоновая кость и драгоценные камни, рога экзотических животных и пальмовое дерево – все блистало и переливалось цветами в граненых витринах бесконечных трансептов здания. Казалось, руки всего человечества были приведены в движение, чтоб наполнить этот лондонский храм индустрии всеми образцами природных богатств планеты – от геологических сокровищ американских недр до минеральных изделий Индии. Изощренная мысль современного человечества в острейшем напряжении ее пытливости словно воочию отражалась в холодном и твердом блеске стекла и стали – точнейших оптических приборов, электромагнитных аппаратов и хирургических инструментов. И казалось – высшую победу над косной материей являло колоссальное отделение машин в движении, где под закономерный грохот поршней и рычагов дышали и перемещались локомотивы, паровые плуги и морские двигатели в железных остовах чудовищной корабельной архитектуры. И словно гигантским щитом этой торжествующей инженерии, в соседнем особом отделе фортификации и обороны беспощадно сверкали снаряды, револьверы, ружья и пушки для крепостных бойниц и люков военного флота.

Утомленный этим грохотом, блеском и движением металла, он вышел из корпуса механики на цветущие террасы Кенсингтона. Прямые аллеи и стриженые ярко-зеленые рейграссы, сочные рододендроны и вековые деревья соседнего Гайд-парка, целые стаи лебедей, фламинго и чаек над гладью прудов и бассейнов – все говорило о том любовном и нежном культе садов, которыми издавна славится Англия. – «Парки – ведь это легкие Лондона, – сказал ему его случайный спутник, одинокий иноземец, как и он, на территории Всемирной выставки. – После духоты контор, пыли гроссбухов и затхлости Сити необходимы эти сырые и прохладные рощи в самом центре столицы. В лондонских парках разрешается ходить, лежать на траве, даже пасти овец и коз – все это еще больше напоминает деревню. Ни в одном городе мира цветочная торговля не достигает таких невероятных оборотов, как в Лондоне, – в день розыгрыша Дерби здесь продается роз на миллион…»

Из чудесных садов Кенсингтона они вышли, минуя монументальные решетки, на большие дороги Гайд-парка. Это был час послеобеденной прогулки нарядного и праздного Лондона. Бесшумно катили кабриолеты, кебы, тильбюри, фаэтоны, запряженные превосходными кровными конями знаменитых английских рас. Сухопарые, тонконогие, атласно-блистающие животные с жилистыми и нервными мордами напоминали беговых лошадей. Легко и небрежно гарцевали верховые в темных костюмах и перчатках, с хлыстами в руках и розами в петлицах, рыцарственно эскортируя открытые экипажи с красавицами леди (он сразу заметил: «во всем мире нет такого красивого типа женщин, как англичанки…»). Их строгие выезды с эмалевыми гербами на лакированных дверцах легко и уверенно вели изящные кучера в пудре и маленьких цилиндрах с цветными розетками. В сплошном и беспрерывном потоке лошадей и людей все было подчинено уверенному расчету и точному распорядку, неощутимым и повелительным ритмам какой-то высшей, парадной и блестящей жизни, расцветшей на тучной почве колоссальных богатств и вековых традиций первой в мире – британской аристократии… В этих нарядах, в этих породистых конях, в этих равнодушных и прекрасных женщинах, в этом строгом порядке огромного клокочущего ристалища чувствовалось высшее, почти чрезмерное цветение какой-то особой, своеобразной, замкнутой и утонченной цивилизации, еле понятной всем этим чужеземцам, собравшимся со всех концов мира под китайские павильоны выставочного палаццо. И довершая это впечатление законченного, уверенного, невозмутимого в своей гордости благосостояния, развертывались за густою листвою «садов королевы» просторные, холодные, великолепные перспективы особняков и дворцов знаменитого лондонского Уэст-Энда, резиденции государственных деятелей, титулованных снобов и первых богачей мира. И недосягаемым, невообразимым, почти сказочным совершенством жизни и нравов звучали чуждые наименования этих неведомых и счастливых кварталов, четко прочерченных, словно алмазом по стеклу, в округе Риджент-стрита и Гросвенор-сквера, Кемберлэнда и Корнуолла…