«Делай, что хочешь» обычно означает, что какой-то придурок курит вонючую сигару с подветренной стороны или писает по течению — но там такого не было. В Вудстоке все были невероятно обходительны. Изумленные обитатели окрестных городков повторяли на все лады: эти длинноволосые, какие они обходительные. Начальник полиции даже сказал — не судите, мол, по внешнему виду, это одна только оболочка: на самом деле я никогда не видел более добропорядочных американских граждан. Другой старикан в документальном фильме «Вудсток» говорит: «Вы можете себе представить, что бы было, если бы собралось пять сотен нас, взрослых, да еще с выпивкой? Был бы кошмар — а здесь пять тысяч этих ребят, и ни одной драки, ни одного несчастного случая».

Для меня так и остается загадкой, почему иногда выход из-под власти обычных законов развязывает буйные инстинкты толпы, создает настоящий ад, где грабят, насилуют и убивают, а иногда превращает землю в зеленый луг, где агнец лежит рядом со львом, а у скорпиона нет жала. Порой мне определенно нужна частичка Вудстока, чтобы вынести вечерние новости. Нужна память о нежном яблоневом цвете, пчелах и танцах во ржи.

Средняя школа началась как продолжение Вудстока, только этого ненадолго хватило. Мать рассказывала о чаепитиях для новичков и вечеринках, в которых участвовали девочки и мальчики, — в начале учебного года у нас было то же самое, только образца 1960-х годов. Мы собирались большой компанией, кто-то приносил вино, кто-то — сыр или другие закуски, кто-то — жаркое, и мы отправлялись в лес, находили поляну, усыпанную сосновыми иголками, садились в кружок и передавали друг другу еду и питье. Это были вечерние вылазки на природу, час веселья и смеха, а не балдежа — балдеж оставлялся на ночь.

Как выяснилось через много лет, я была единственной, кто не курил травку. Папа говорил, что марихуана как-то повреждает кундалини, проход для духовной энергии через позвоночник; путь, который открывается естественным образом через медитацию и насильственно, противоестественным образом вскрывается с помощью наркотиков. Однажды, когда нам рке было за тридцать, брат сказал, что в средней школе тоже избегал наркотиков — и тоже из-за разговоров с отцом. Как раз такие вещи и действуют на подростка. Не дурацкая болтовня о «траве-убийце» («Марльборо» я курила с восьми лет, с тех пор, как обнаружила, что, разменяв доллар, можно легко получить пачку из автомата на лыжной базе), но утверждение, что наркотик — препятствие на пути к просветлению. Это на меня подействовало. И все-таки было здорово сидеть вместе со всеми и передавать по кругу косячок. Волшебство, исполненное дружбы и смеха, сотканное из запаха хвои, тлеющей конопли и пачулей, — я покинула, наконец, крохотную бальную залу для фей, огороженную стеной из сосновых иголок.

Умозрительные предостережения отца были не единственной причиной того, что я избегала многих опасных вещей: я унаследовала от него, к добру или к худу, шестое чувство солдата, указывающее на непосредственную опасность, а также глобальное недоверие к словам, главное качество контрразведчика, ведущего допрос. А еще, уж не знаю, по какой причине, у меня никогда не возникало свойственного всем подросткам чувства неуязвимости: «с кем угодно, только не со мной». Наоборот, я полагала, что если с неба упадет рояль, именно моя спина окажется помеченной громадным белым крестом. Я этого креста не видела, но знала, что он, если надо, проступит. Мое отношение к чужим несчастьям варьировалось от «на его месте, если бы не милость Божья, была бы я» до «в следующий раз настанет мой черед».

Через несколько дней после начала занятий в девятом классе один мой друг принял таблетку кислоты (ЛСД), думая, что это простая доза, а там оказалось по меньшей мере дозы три. Он не отрываясь смотрел на солнце и навсегда испортил себе зрение — не ослеп, правда: я слышала, он потом стал юристом — но у него перед глазами вечно мелькали точечки. После больницы его заперли в Маклинз, в психушку. Я каждую неделю ездила к нему на двух автобусах и на такси. Черт, ну и жуткое местечко. Его поместили в красивое старое здание с большой лестницей — подняться по ней я могла, только получив бейдж, к тому же в сопровождении служителя, который открывал и закрывал двери, пока мы проходили по лабиринту коридоров к тому месту, где держали моего друга. У него была отдельная комната, не хуже, чем в шикарном отеле, но сиделки и санитары надзирали за всем, все держали под контролем, запирали на ключ еду, и воду, и туалет, и свежий воздух. Друг рассказал, что ему устраивали разные каверзы. Он не был дураком и понимал, что цель всего этого — увеличить его сопротивляемость стрессовым ситуациям, и прочая чепуха, но приемчики были грязные. Ему говорили, например, что он может выкуривать столько-то сигарет в день, а потом давали другое количество, меньшее, и утверждали, будто никогда не обещали ничего другого. Штучки эти стары, как мир: я сама такого натерпелась, будучи жертвой психологических «экспериментов» Кит. Я видела, что ему надо отдохнуть и прийти в себя — это уж точно; но видела так же, что он вовсе не сумасшедший и не мог такого напридумывать. Мы набросали план побега, вдвоем, на листе бумаги, на случай, если кто-то нас подслушивает, а говорили при этом о поэзии, делая вид, будто сочиняем стихи, на случай, если кто-то за нами подглядывает. Он должен был со всем соглашаться и вести себя в точности так, как от него требовали, причем неукоснительно, пока ему не позволят свободно передвигаться по территории. Когда ему разрешат ходить без сопровождения, кто-нибудь приедет за ним на машине и отвезет в квартиру, где можно отойти. Он спал, наверное, недели три подряд, на диване, в комнате со спущенными шторами, просыпаясь только чтобы поесть: еду ему готовили ребята, которые жили там, или туда приходили.

Интересно, есть ли у современных подростков места, где они пытаются лучше заботиться друг о друге, чем о них самих когда-либо заботились взрослые. Сказать невозможно, сколько в шестидесятые и в начале семидесятых годов существовало убежищ, где можно было спокойно отсидеться; сколько хиппи, друзей, просто знакомых и незнакомых вовсе, готовы были тебя принять. Так у нас было заведено. Еда и поддержка предоставлялись без каких-либо условий, не ожидалось ничего взамен; сейчас мне трудно себе такое представить — наш мир был совсем другим. Не раем, конечно — он был полон глубокой, темной депрессии, треволнений, одиночества, пустоты; но встречались ребята, которые по очереди ловили себе подобных над краем пропасти, и от такого их великодушия ты переставала бояться высоты.

Вскоре после того, как мой друг попал в Маклинз, я получила письмо от отца, полное недоумения: он представить себе не мог, как мне живется в школе. От матери он слышал, что я стала привыкать, а это значит, подумал он, что меня все больше радует общество друзей, и он начал задаваться вопросом, чем такое общество может порадовать. Бот здорово — а какой у меня выбор? Поехать погостить у сестер Бронте? Затем следовала длиннющая нотация: важно не то, какой ты с друзьями, это все иллюзия; а вот кто ты наедине с собой, что творится у тебя в уме в моменты одиночества — это действительно важно. Вся эта чушь относительно основного вопроса дзэн — «кем ты был до того, как родился», и каково твое Истинное лицо. На этот счет я вспомнила, как кто-то из друзей рассказывал, что однажды получил скверный приход и видел, как лица людей на его глазах расплываются, стекают с черепов. Он даже хотел вырвать себе глаза, но, слава богу, не сделал этого. Если ты наедине с собой думаешь о таких вещах — или десятый раз на неделе клянешься перед всей вселенной, что будешь есть на обед только творог и листики салата, пока не сгонишь лишние фунты; или что умрешь, если твой парень не вернется к тебе; или что будешь читать важные книги о религии, которые отец порекомендовал тебе по твоей просьбе, после того, как ты написала записку твоему парню и в тысячный раз порвала ее на мелкие клочки, — тогда ты можешь выжить в моменты одиночества. Папа долго распространялся о дзэн и о переводах, один другого хуже, «Бхагаватгиты» — но как негодовать на человека, который нашел время написать тебе письмо на трех страницах через один интервал и закончить его: «Я люблю тебя, дорогая старушка Пугосс» (мое прежнее прозвище).