Свой первый рассказ, «Подростки», опубликованный в журнале «Стори», отец подписал «Джером Сэлинджер». Но под следующим рассказом, «Виноват, исправлюсь», стоит подпись «ДжД.Сэлинджер». Об этом я задумывалась уже подростком, поскольку друзья звали его «Джерри», не «Джи Ди». Я знала, что он считает имя Джером безобразным, но думала, что это дело личного вкуса. «Джером» не входит в десятку моих любимых имен для мальчиков, но его второе имя, Дэвид, я выбрала как второе имя для моего сына. «Ужасное имя», — сказал скривившись отец, когда услышал новость. Он все время твердил, как противно ему давать своим любимым героям «ужасные» (читай «по-еврейски звучащие») имена, например Симор; но таков был бы выбор родителей Симора, утверждал отец; вот и ему пришлось так назвать своего героя, хотя это его «чуть не доконало».
Неудивительно, что самоуважение многих евреев, особенно живших в смешанных кварталах для людей со средневысокими доходами, сильно страдало[30]. Один такой человек, выражая мысли многих своих соотечественников, писал, как сильно он «смущался, когда другие евреи при нем плохо говорили по-английски, бурно жестикулировали, отстаивая свою точку зрения, и пересыпали речь словечками и выражениями на идиш»[31]. И снова мне вспоминается мой прадед, громко перечисляющий улицы в автобусе, который идет по Мэдисон-авеню: «Сорок пя-а-тая улица, сорок шешта-ая», а также дед Холдена из Детройта, «который всегда выкрикивает названия улиц, когда с ним едешь в автобусе».
Вспомним слова тети Дорис: «Евреям-полукровкам в те дни приходилось нелегко. В том, что ты чистокровный еврей, тоже не было ничего хорошего, но, по крайней мере, ты где-то был своим, к чему-то принадлежал». Мой прадед мог бы разъезжать по дюжине автобусных линий в огромном Нью-Йорке и чувствовать себя как дома. К его восторженному речитативу могли бы присоединиться толпы «ландсманов», говорящих в точности так же, как он. Однако на Мэдисон-авеню его встречали ледяные или смущенные взгляды. В Нью-Йорке были места, где еврей был своим, и места, где он себя чувствовал чужаком.
Когда рос мой отец, многие здания и даже районы, такие как Парковый склон и Бруклинские высоты, были для него недоступны — оскорбительные надписи в окнах гласили: «католикам, евреям и собакам вход воспрещен». Суды защищали право землевладельцев на подобные ограничения вплоть до 1948 года, до процесса Шелли против Кремера, когда такое ущемление прав личности было признано незаконным. Тем не менее неформальные отношения, когда тебе дают понять, что твое присутствие нежелательно, или всеми «тогда принятые» речи, о которых говорила тетя, на самом деле часто ничем не отличаются от дискриминации, проводимой в законном порядке.
Курт Левин, психолог, давал американским евреям рекомендации — как и когда следует им предупредить своих детей о тех ситуациях, с которыми они могут встретиться:
«Главный факт заключается в том, что ребенок станет принадлежать к наименее привилегированному меньшинству, и с этим фактом ему придется столкнуться лицом к лицу. Не пытайтесь уходить от обсуждения вопроса об антисемитизме, потому что эта проблема все равно рано или поздно возникнет. Может быть, вашего ребенка не назовут «грязным жидом» до четвертого класса (куда позже, чем это случилось с бедным Лайонелом, героем отцовского рассказа, который услышал грязное словечко жидюга в четыре года)…вплоть до отрочества друзья-христиане будут приглашать его или ее на вечеринки, но потом приглашения прекратятся, и как мальчики, так и девочки, закончив среднюю школу, столкнутся с дискриминацией в колледжах и на рынке труда»[32].
Однако же большинство молодых нью-йоркских евреев в 1920—1930-е годы ощущали рост антисемитизма и дискриминации, да и саму Великую депрессию, только вырываясь из тесно спаянной еврейской общины. Еврейские кварталы представляли собой буферную зону, смягчавшую удар со стороны более обширного христианского сообщества. Одна женщина, вспоминая свое детство, проведенное в нью-йоркском квартале, где восемьдесят процентов составляли евреи, говорит, что она даже не догадывалась, что принадлежит к меньшинству, пока не закончила среднюю школу и не стала пытаться найти работу вне общины. А росла она полагая, что весь мир состоит из евреев[33].
Например, район Верхнего Вестсайда, где мой отец провел свое детство, в то время на пятьдесят процентов состоял из евреев и к 1929 году представлял собой процветающую общину, где насчитывалось штук двадцать кошерных боен, булочных и ресторанов и десять синагог. Я знала, что мой отец ребенком не посещал еврейские религиозные церемонии; мало того, в семье праздновали Рождество, так что я могла предполагать, — даже узнав, что он вырос, считая себя евреем, — что их чувство принадлежности к еврейской общине было весьма ограниченным. В самом деле, я выяснила, что недостаточная религиозность семьи Сэлинджеров не была чем-то необычным. В 1929 году около восемьдесят процентов молодых нью-йоркских евреев вовсе не получили религиозного воспитания[34].
До восьмого класса отец посещал городские школы Верхнего Вестсайда, где около половины его одноклассников были евреями. На следующий, 1932/33 учебный год семья переехала в район Парк-авеню, где проживало менее четырех процентов евреев, и он пошел в среднюю школу Макберни, частное учебное заведение, принадлежащее к Ассоциации молодых христиан. В январе ему исполнилось четырнадцать лет, и примерно в то же самое время, когда Гитлер принес присягу как канцлер Германии, Джером Дэвид Сэлинджер прошел обряд бар-мицва. Где-то в следующем году он и Дорис узнали, что их мать не еврейка.
В его характеристике от Макберни указано, что Джером «тяжело переживает у нас свой отроческий период». Тяжело, в самом деле.
В конце десятого класса пятнадцатилетний Джерри переходит из Макберни в Военную академию Вэлли-Фордж в Уэйне, штат Пенсильвания. К сожалению, я понятия не имею, каким образом возникла сама мысль о военной школе. Можно усмотреть некую поэтическую перекличку с Маленьким индейцем, который бежит из дому, прихватив с собой чемоданчик, полный оловянных солдатиков, но на самом деле мне ничего не известно. Я полагаю, что он попал из огня да в полымя. То, что я узнала о военных школах того времени, подтверждает слова тети: та полагала, что антисемитизм в Вэлли-Фордж был «для Санни настоящим адом». Центральная Пенсильвания, где расположен Вэлли-Фордж, была, согласно данным американской военной разведки, эпицентром антисемитизма в Америке[35]. Даже если отвлечься от местоположения, обычные для военных академий издевательства над новичками были особенно жестокими по отношению к тем немногим евреям, которые туда поступали [36]. Адмирал Хаймен Риковер, один из девяти евреев, закончивших в 1922 году Военно-морскую академию в Аннаполисе (в класс их поступило девятнадцать), так и говорит, что жизнь в школе была сущим адом. В их «замечательном» классе фотография выпускника-еврея, сдавшего экзамены вторым, была отпечатана на перфорированной бумаге, чтобы ее легко можно было вынуть из альбома.
Почему была выбрана именно эта школа, да еще и в таком месте, для меня остается тайной. Но отец об этом рассказывает совсем по-другому. Однажды, когда я посетовала, что меня, такую юную (в двенадцать лет) отправляют в интернат, отец заявил, что попросту меня не понимает. Он был счастлив, подчеркнул он, в шестнадцать лет уехать из дому, из-под родительского крыла. О той чрезмерной заботе, какой окружала его мать, он почти всегда говорил подсмеиваясь, в шутливом тоне — как обо всем, что вызывало у него неловкость; причем над матерью он подшучивал не только в семейном кругу. В письме к «Папе», Хемингуэю, которое он написал на койке госпиталя в конце войны, отец с юморком рассказывает, как сообщал военным психиатрам обычные подробности своего нормального детства: например, как мама до двадцати четырех лет каждый день водила его в школу — на Манхэттене, сами знаете, опасно.
