Когда мы расселись за столиком — Нортон, разумеется, на собственном стуле, — к нам сразу подошел официант и спросил:

— Вы меня, наверное, не помните? Я вас обслуживал во время презентации книги Нортона. Я тогда только начинал здесь работать, и это была моя первая встреча со знаменитостями. — Он покосился на кота и добавил: — Рад, что ты снова у нас.

Мы заказали из меню разные вкусности, а Нортону официант, не спрашивая, принес тарелочку с жареной курятиной. Все было восхитительно, но вскоре оказалось, что Сьюзен почему-то не в восторге. Она то и дело посматривала в сторону Нортона. Я подумал, что у нее аллергия или ей неловко есть рядом с четвероногим покрытым шерстью существом. Но выяснилось — ни то ни другое. Потом Сьюзен призналась Биллу: она расстроилась, потому что ей показалось, что еда у кота вкуснее тех блюд, которые подавали ей. Ей очень захотелось жареной курятины, но ее не было в меню. Нортон был единственным из нас, кто обладал настолько большим авторитетом, что для него готовили специальное блюдо.

Из Лос-Анджелеса мы с моим маленьким приятелем поехали в Сан-Диего. Нортона любили в книжном магазине «Уорикс» и устроили там его чтения. Все проходило как обычно: сначала люди, похихикивая, терпели мои остроты, а потом сгрудились выразить восхищение коту. Затем мы отправились пообедать в дом нашей приятельницы, литературного агента Маргарет Макбрайд. Маргарет — преуспевающая женщина, нравится людям, и они с мужем прекрасные хозяева. Тем вечером в честь приезда Нортона они пригласили самых заводных сан-диегцев (или сан-диегичей?). Среди гостей была Одри Гейзель, известная как миссис Доктор Сьюз.[4] Одри поразило воспитание Нортона, что нисколько неудивительно, если учесть, насколько известен рассказ ее мужа о коте-анархисте, который приложил все силы, чтобы уничтожить дом и домашний очаг. Признаюсь, я почувствовал некую душевную связь между моим достаточно известным реальным котом и женой создателя самого знаменитого в мире литературного образа представителя семейства кошачьих. Демонстрируя поразительную зрелость, я за весь вечер не сказал ничего в рифму и, когда подавали закуски, не произнес ни одной фразочки вроде: «Послушайте, у вас, случайно, не найдется зеленых яиц с ветчиной?»[5] Не сомневаюсь, что Маргарет была мне благодарна за сдержанность. И точно знаю, что такое же чувство испытывал Нортон. Для кота не было бы ничего неприятнее, если бы его поставили в неловкое положение перед семьей Доктора Сьюз.

Еще одним почетным гостем в тот вечер был Александр Баттерфилд. Когда я услышал фамилию, она мне что-то напомнила, но я никак не мог соотнести ее с реальным человеком. Затем, когда он начал рассказывать анекдоты — упоминать известные имена, говорить об исторических событиях, — меня внезапно осенило. Мои изумительные солидность и сдержанность вмиг меня покинули, и я брякнул:

— Вы тот самый человек, который настучал на Никсона.

Он в самом деле был тем самым человеком, который, будучи вызван в сенатскую комиссию по Уотергейту, открыл величайшую в истории тайну: Ричард Никсон в бытность президентом записывал все разговоры в Овальном кабинете. Те пленки привели Никсона к краху, и неизвестно, как бы повернулась история, если бы человек, который теперь возился с моим котом, не открыл общественности секрет. Хотя Баттерфилд поддерживал Никсона и был республиканцем, после его откровений на него стали косо смотреть и в лагере экс-президента, и его соратники по партии. Баттерфилда поносили или превозносили в зависимости от точки зрения — не самая приятная ситуация, в которой может оказаться человек. Для меня вот что странно: он стал знаменит только потому, что сделал самую обычную, достойную подражания вещь — сказал правду беспристрастно, без всякой подоплеки. За обедом он был удивительно мил и занимателен. Было в нем какое-то внутреннее, хотя и не бросавшееся в глаза благородство с едва заметным налетом грусти. Возвратившись в гостиничный номер, я подумал, не рассказать ли Нортону о превратностях славы, о ее ловушках и опасностях, о взлетах и падениях, но к тому времени кот уже крепко спал в самом удобном в комнате кресле. Я понял: как и во многих других случаях, кошкам нет надобности тревожиться о радостях и горестях в человеческом понимании. Они бесхитростны. Им ни к чему фиксировать на пленку свои личные разговоры, и они не подвергают остракизму других особей за то, что те сказали правду. Кошки по природе правдивые животные. Они не умеют лгать. И я нисколько не сомневаюсь, что это одна из причин, почему, вернувшись в гостиницу, они способны тут же заснуть на самом удобном кресле.

В тот вечер, когда приближался конец нашего вояжа, я понял, что не решусь говорить с Нортоном о непостоянстве перста славы. И заключил, что, наверное, будет полезнее самому присмотреться, как он относится к жизни, и приложить все силы, чтобы поучиться у мастера.

Когда наш рекламный тур завершился, я решил, что одному из нас пора на покой. И поскольку я мог зарабатывать деньги без Нортона, а он зависел от меня, если требовалось получить банку кошачьих консервов, выбор был простым. Самым разумным было, чтобы я продолжал участвовать в этой гонке, заниматься мышиной возней (уж простите мне это кошачье выражение) и добывал на жизнь. Но решение основывалось не только на финансовом расчете. Нортону прибавлялось лет — к тому времени стукнуло уже десять — и я хотел, чтобы он прожил остаток жизни с удобством и в довольстве. И voila[6] на этом закончилась его жизнь литературного льва (хорошо-хорошо, признаюсь, это преувеличение, я повысил Нортона в ранге в семействе кошачьих, но уж слишком оно красиво звучит, чтобы удержаться).

Однако это вовсе не означало, что закончились его путешествия. Никоим образом. Путешествия продолжались.

То, о чем я собираюсь рассказать, может показаться отступлением, но поверьте, это пусть и кружной, но законный путь вернуться к похождениям Нортона. А также хорошая возможность объяснить, как я понял, почему ценю проведенное с ним время.

Я человек не религиозный — ни по сути, ни по форме. Многие читатели об этом и сами догадались. Сужу по письмам, которые в прошлом получал от них тысячами. Большинство восторженных и теплых от тех, кто полюбил моего кота. Но приходили и другие, хотя их было меньше, зато они были резче — недоброжелательные, а некоторые откровенно мерзкие. С сожалением говорю, что эти письма были ответом на мои довольно безобидные замечания по поводу религии.

В из них утверждалось, что из-за моего легкомыслия и непочтительности в то время, как Нортон вознесется на небеса, сам я отправлюсь совершенно в противоположном направлении (авторы часто употребляли именно эту фразу: «в противоположном направлении» — боялись даже написать слово «ад»). Другие не обещали рая коту, а писали лишь затем, чтобы известить меня, что я проклят и осужден. Были и такие, которые присылали множество страниц, надеясь меня просветить или изменить мой образ мыслей. (Извещаю всех, кто собирается поступить подобным образом, — я эти опусы не читаю. И поскольку мне и так уже вечно гореть в геенне огненной, считаю, что не принесу себе большего вреда, если скомкаю их и выброшу. Иногда при этом я еще больше испытываю судьбу и думаю о чем-нибудь отнюдь не целомудренном.)

А авторы уверяли, что с удовольствием читали мои книги, но только до тех пор, пока не натыкались на шутку или ехидное высказывание о Боге, после чего меняли мнение и те же книги становились для них хламом. (Довожу до общего сведения: замечания в самом деле были ехидными. И если кто-то из обиженных купит эту книгу, самое время им сказать: я писал то, что думал. И теперь думаю также. Поэтому поспешите в книжный магазин и потребуйте назад свои деньги, чтобы не доводить себя до нового припадка истерического неистовства.)