..Кабинет парторга ЦК на заводе, хорошо знакомый Ефиму по нескольким встречам с Гориной, показался ему теперь неуютным, показеневшим. Со стола, с полок исчезли вазы с цветами, а главное, исчезла отсюда она сама, Зоя Александровна.
Из-за горинского стола встал новый хозяин кабинета, костистый, смуглый, длиннорукий. Глаза небольшие, черные, как у Яшки-кровопийцы, но не бегающие, как у того, а щупающие, сверлящие, холодные. Над низким лбом - ежиком подстриженные, темного неопределенного оттенка волосы. Жесткие губы парторга изобразили широкую улыбку, обнажив оскал по-волчьи ядреных зубов. Ефим так и не смог определить, то ли это улыбка, то ли намерение укусить: растянутые губы не согрели ледяного взгляда. На парторге был новый, с иголочки, бостоновый костюм, белая сорочка, синий галстук. На левой стороне пиджака поблескивали два ордена Ленина и «Знак почета».
- Ну, здравствуй! Здравствуй, Сегал, садись, - заговорил Смирновский громким начальственным баском. - Видишь, я демократ, принял тебя по первому звонку. Сам понимаешь, у парторга ЦК дел хватает и без редакции... А ты, говорят, забияка, воюешь с пережитками. Давай, давай, да не перегибай!..
Пренеприятен был Ефиму и трескучий монолог Смирновского, и его хищная улыбка. «Почему он мне «тыкает»? Тоже «демократия»? Или хамство?.. Ждать от него сочувствия?.. Но раз я пришел, отступать нельзя: ходатайствую за отличного человека - Савелия Петровича». Подавив неприязнь, сказал, как можно вежливее:
- Спасибо, Иван Сергеевич, я бывший фронтовик, время ценить умею, постараюсь быть немногословным.
- Ты фронтовик? - переспросил Смирновский. - Настоящий?
- Настоящий.
- Счастливый ты, вернулся живой, целый. А брат мой младший, единственный, погиб. Мировой парень был, - голос Смирновского на градус потеплел, - и погиб.
Ефим высказал соболезнование парторгу, подумал: «А вдруг Смирновский и в самом деле посочувствует Нагорнову, если слово за него замолвит фронтовик?..»
- Я пришел, Иван Сергеевич, чтобы попросить вас заступиться за Савелия Петровича Нагорнова. — Ефим следил за выражением глаз Смирновского. Они совсем похолодели, оскал-улыбка мгновенно исчезла, лицо окаменело.
- За кого хлопочешь, Сегал? За гоношистого старика из цеха Крутова? Правильно его выгоняют с завода, не знаю, чего там Родионов с ним цацкается, чего тянет. Подумаешь, Крутов не так сказал ему! Эка красна девица, ушки у него, видите ли, вянут! Бросил работу, бастует, до чего додумался!.. Хотя, — Смирновский чуть понизил голос, — скажу тебе, между нами, где-то мне его, может, немного жаль, по-человечески, Но как коммунист, как парторг ЦК, - забасил он, — не имею права потакать саботажнику, ясно?
«Ого! - подумал Ефим, - до чего же ты, голуба, договорился, какую невзначай правду выплеснул». Он едва удержался, чтобы не спросить Смирновского: исключают ли друг друга, как понятия противоположные, человечность и принадлежность партии большевиков? Но благоразумно промолчал, дабы не навредить делу, с коим пришел. Осторожно возразил:
- По-моему, Нагорнов не саботажник. Он взбунтовался против попрания своего достоинства.
- Во-во! - обрадовался Смирновский. - Ты сам говоришь : «взбунтовался!» А какой может быть бунт на советском заводе? Что, если по примеру Нагорнова весь цех Крутова бросит работать, забастует то есть? - Смирновский испытующе сверлил Ефима злыми глазами. - А за цехом Крутова - все тыщи рабочих, инженеров, служащих, техников завода объявят: «баста!» Что мне тогда скажет ЦК нашей партии, товарищ Сталин?.. Не знаешь? Вот что скажут: «Как это так, на рабоче-крестьянском производстве, где сам пролетарий - хозяин, на тебе - забастовка!..» Сообразил? То-то... Беспартийный ты, сразу видно... Сорвут мне башку и не пищи!.. Черт с ним, с Нагорновым! Худую траву с поля вон! Пусть еще спасибо скажет, что передумали отправить его, куда полагается. - Смирновский выжидающе смотрел на Ефима. - Укумекал?.. Есть у тебя еще какой вопрос ко мне, товарищ милай? А то... - Смирновский выразительно стукнул ногтем по стеклу наручных часов.
Сегал «укумекал» достаточно. Больше чем достаточно. Однако, сам не зная почему, кинул Смирновскому последнюю, как ему показалось, козырную карту:
- У Нагорнова очень больное сердце, как бы он не скончался от нервных перегрузок. В ваших руках, можно сказать, жизнь старого почтенного человека.
Смирновский снова блеснул волчьим оскалом.
- Говоришь, Нагорнов может концы отдать? Ну, и что? Все мы не вечны. Поделом ему, в следующий раз умнее будет.
«Идиот! Дремучий идиот и шкурник!» - констатировал Ефим. Он заставил себя сказать Смирновскому «до свидания» и, сопровождаемый кусачей улыбкой, покинул кабинет парторга. По дороге в редакцию вспомнилась ему ядовитая народная присказка про дуру-бабу, пригрозившую своему отпрыску, собравшемуся на речку: «Гляди, если утонешь, домой не приходи!..».
«Ну и тип, - думал он с возмущением. - Умницу Зою Александровну отозвали с партийной работы, подыскали антипод. Зачем? Чей он ставленник? Вне сомнений - номенклатура ЦК ВКП(б). Поставлен в один ряд с генералом Мошкаровым, может быть, в чем-то и позначительней его! Возглавляет многотысячный коллектив огромного предприятия! Если принять во внимание, что ему не администрировать, а воспитывать - воспитывать народ в духе честности, неподкупности, правдивости, скромности... - Ефим засмеялся. - У самого-то Смирновского есть такие высокие качества, хотя бы в зародыше? А у тех, кто его сюда подобрал и утвердил? Невольно возникает вопрос: нужны ли высокие моральные качества партийному работнику? Теоретически, на словах, бесспорно - да!.. А на практике? Интеллигентная, человечная Зоя Александровна не пришлась ко двору, предпочтение отдано Смирновскому, действительность именем ЦК партии распорядилась: Горина - нет! Смирновский - да!»
Из редакции он не медля позвонил Родионову.
- Были у Смирновского? И какие там пироги? - послышался в трубке знакомый глуховатый голос.
- Пироги ни с чем...
Трубка долго молчала.
- Так я и предполагал, - упавшим голосом наконец произнес Родионов — да и что ждать от него? И в министерстве не мычат, не телятся. Напоминать не решаюсь, боюсь услышать отказ... Что же дальше, Ефим Моисеевич?
- Спросите меня о чем-нибудь попроще, Андрей Николаевич. Попробую поговорить с Гапченко.
С Гапченко разговор был коротким.
- Значит, Смирновский ни в какую?.. Па-ня-тно! - Знакомая змейка мелькнула на щеке редактора. - Па-ня-тно... получается тупик...
- Тупик, - повторил Ефим. - Выходит, Нагорнова на наших глазах убивают, а мы руки умываем... Что прикажете ответить Нагорнову на его жалобу в редакцию? В архив ее, что ли?
- Как это в архив?! Нельзя! Не имеем права.
- Ну, и...
- Ну и, ну и - раздраженно передразнил Гапченко. - Бес его знает!
Оба замолчали.
- Может быть мне, Федор Владимирович, пойти в цех Крутова, поговорить с рабочими, попытаться уломать Крутова?
- Ха-ха-ха! - ехидно выдохнул Гапченко. - Поглядите-ка на него, он уломает Крутова! Ефим, Ефим! Утопист ты, фантазер! Сходи, сходи, я не возражаю. Надо же хоть как-то, формально что ли, отреагировать на письмо.
- Я не берусь заставить Крутова извиниться перед Нагорновым, - сказал Ефим, - но дать ему по шапке за хамство и матершину, чтоб в глазах потемнело, можно и должно!
- Да-а! - покачал головой редактор. - Ни дать, ни взять - Дон Кихот! - И серьезно добавил: - А с Нагорновым поступили скверно, очень скверно!.. Ты когда собираешься к Крутову?
- Сейчас же!
- Ступай! Удачи тебе.
Ефим посмотрел на Гапченко с удивлением и любопытством. Он уже давно приметил: где-то в тайниках души этого сухаря, человека осторожного, подчас желчного, таится доброта, порядочность, даже мягкость. С горьким сознанием своего бессилия сказал он только что: «А с Нагорновым поступили скверно, очень скверно...» Раскрепостись Гапченко, живи он в условиях свободного проявления личности, пожалуй ярче развивались бы в нем лучшие свойства человеческие. В нынешнее время они еле-еле теплятся, в недалеком будущем, скорее всего, угаснут, отомрут как помеха, чтобы выжить смог.
