- А-а-а! - завопил Ефим. - Уберите сумасшедшего! Заткните ему глотку!
Парень соскочил с постели, бросился к Ефиму.
- Товарищ, а товарищ! Что с вами? Кого убрать? Меня, что ли? А может, Губайдулина? Так он сейчас нем, как рыба. - Сильная рука парня весомо и вместе с тем мягко трясла плечо Ефима. — Успокойтесь. Я сейчас позову сестру, она вам укол сделает. Хорошо?
- Это ты, Наденька? - спросил Ефим, уставившись на парня невидящим взором. - Уколов мне не надо, ты же знаешь, я их терпеть не могу.
Парень сел рядом, взял его за руку.
- Да успокойтесь же. Я не Наденька. Я - Володя, ваш сосед по палате.
- Как? Разве? - изумленно спросил Ефим. - А где моя жена, моя Наденька? Она ведь только что была здесь, вот здесь, рядышком.
- Вам показалось. Может, правда пригласить врача или сестру?
- Не надо, Володя, спасибо, - сказал устало Ефим. - Понимаете, нервишки у меня сдали. Две контузии для одной головы - неважный подарок. Я орал, наверно? Напугал вас?
Володя улыбнулся:
- Ни капельки. За восемь месяцев в этой кутузке я не такого насмотрелся и наслышался. Для меня даже истерические вопли Губайдулина звучат канареечной трелью... Простите, ваше имя?
- Ефим Моисеевич.
- Хотите, Ефим Моисеевич, - весело предложил Володя, - конфет пожевать? Настоящие шоколадные - «мишки», жена в воскресенье принесла. - Он достал кулечек из тумбочки, высыпал содержимое на одеяло. - Жуйте! Ей-богу, недурственно!
Развернув конфетку, Володя крепкими белыми зубами откусил половину, вторую протянул Ефиму.
- Съешьте, будем кунаками. Мы, наверно, одногодки? Мне двадцать девятый. А вам?
- Тридцать четвертый.
- Дистанция невелика. Один переход на коне, - рассмеялся он.
И Ефим сразу вспомнил, на кого похож его симпатичный сосед. Да на Григория Мелехова из кинофильма «Тихий Дон», точнее, на артиста, сыгравшего роль Мелехова.
- Да, есть сходство, - подтвердил Володя, - и я в самом деле сын и внук казачий. Только я родом не из Вешенской, а из другой станицы Придонья. А вы, Ефим, наблюдательный!
- Профессия... - Растаявшая во рту конфета вызвала приятное чувство, у Ефима вроде бы и состояние улучшилось, и настроение поднялось. Сосед по палате ему все больше и больше нравился. Но тщетно искал в нем Ефим хоть малейшие внутренние или внешние проявления психического нездоровья. Невозмутимый, уравновешенный, внешне - здоровяк. Лечится восемь месяцев... Что с ним? Может быть, что-то в прошлом? Спросить, как он очутился в этом учреждении - постеснялся. «Подожду, времени впереди много. Поживем - разберемся».
Внезапно за дверьми палаты опять раздался страшный, отчаянный крик.
- Орет? - вздрогнул Ефим. - Или мне почудилось?
Нет, на этот раз точно, Губайдулин. Очередной приступ истерии. Что-то сегодня зачастил.
— Что с ним? Ни с того ни с сего так неистово вопить?
— Ни с того ни с сего? — Володя выразительно покачал красивой головой. - Без причины таких вывихов в мозгу не случается. Губайдулин - палач. И палачи иногда плохо кончают.
- Что значит - палач?! Не понимаю...
Володя иронически улыбнулся.
— Кто-то же должен приводить в исполнение приговоры - и справедливые, а также и несправедливые. Или вы считаете, — он засмеялся, — что палачи встречаются преимущественно в романах, вроде «Трех мушкетеров»? Губайдулин - один из многих палачей МВД. Одиннадцать лет расстреливал, по совместительству — пытал. Однажды, во время рядового планового расстрела, бросил в сторону наган и заорал звериным криком: «Я не палач! Я не убивал! Не трожьте меня!» - рехнулся, одним словом. Уволили его на пенсию и упекли под эту крышу. Третий год здесь на лечении. Его бы, гада, не лечить, а пытать надо, как он это делал, пока не сдохнет, пес бешеный.
Воцарилось молчание.
- Откуда вам известна история Губайдулина? - спросил Ефим.
- В основном, от него самого, сам выболтал. Раз как-то зашел ко мне в палату, вежливо осведомился, можно ли со мной потолковать, здесь-де он никогда ни с кем не говорит, потому что все дрянь людишки - психи, шваль. Признался, что нравлюсь ему, попросил разрешения открыть мне свою грешную душу, так и сказал: грешную душу. И выложил, как на духу, свою бандитско-уголовную биографию. Вы бы видели его тогда - глаза выкатились, кровью налились, голос сорвался, он завыл: «Прут они на меня, прут, живые, страшные, тянут руку к моему горлу: ты убил нас, Мустафа! Ты! Ты! Ты!» И представляете, Ефим, с ним тотчас случился один из его приступов, он его у себя спровоцировал своим рассказом. Он так заорал, что у меня волосы на голове зашевелились. Я сорвался с места и за санитарами... А сколько палачей, куда страшней Губайдулина, разгуливают на свободе по матушке Совдепии, творят черные дела и не спешат раскаиваться, живут припеваючи. Я... нет, потом... пока отдыхайте, вас, наверно, скоро к врачу пригласят. - И, устроившись на кровати, Володя принялся за чтение.
Лежа на спине с закрытыми глазами, Ефим и не пытался вздремнуть. Славный парень, думал он о Володе, похоже, раскусил и возлюбил по достоинству нашу великолепную действительность пораньше меня. Так вот каков оказывается Мустафа! Настигла ката Божья кара - спятил с ума! Поделом! Но если прикинуть с холодной головой, кто он? Всего лишь исполнитель, послушное орудие в руках палачей истинных, рангом раз в сто повыше. Какую же кару понесли те обер-убийцы? Насколько известно, никакую. Видно, у Мустафы, на самом донышке его черной душонки, все-таки притаилась крошечная толика совести. Она и сгубила Мустафу: заговорила и загнала в сумасшедший дом. Выходит, ни у великого вождя, ни у кого из его бесчисленной рати нет и микроскопической частички совести, значит, они хуже профессионального палача Губайдулина...
- Сегал, - раздался над Ефимом женский голос, - вас вызывает врач.
Ефим открыл глаза - перед ним уже знакомая медсестра. Он надел пижамную куртку, сунул ноги в тапки, последовал за сестрой в ординаторскую.
- Садитесь, Ефим Моисеевич, - пригласил улыбчивый мужчина лет тридцати пяти, - я ваш врач - Иван Петрович Канатчиков. - Он заметил немой вопрос на лице Ефима. - Нет-нет, я просто однофамилец... Что же, расскажите, пожалуйста, о себе, о своих родных и близких, о ваших занятиях, постарайтесь подоскональнее. Словом, выкладывайте все, как говорится, от Ромула до наших дней.
Вот уж чего сейчас не хотелось Ефиму! Мало сказать трудно - тошно ворошить в памяти пережитое: сомнения, страдания, прозрение, заблуждения. Да и непросто уложить жизнь в коротенький рассказ для ушей медика. Он долго молчал, обдумывая, как бы побезболезненнее для себя повести беседу.
- Жду, Ефим Моисеевич, или не знаете с чего начать?
- Вы правы.
- Странно. Вы - журналист, кому как не вам уметь излагать свои впечатления, наблюдения...
Внезапно Ефиму на ум пришла спасительная мысль.
- Доктор, вы можете избавить меня от долгой, очень тяжкой для меня исповеди.
- Каким образом?
- Думаю, что это несложно. Я уже имел несчастье попасть в эту больницу в августе 1944-го. Лечил меня Борис Наумович Котляр. Я ему тогда все выложил, как на духу. Зачем же повторяться? Ничего нового я не скажу.
- A-а! Значит, вы у нас уже однажды побывали? Понятно. Борис Наумович теперь здесь главный врач. Что ж, я затребую из архива историю вашей болезни, но кое-что придется дополнить - пять лет прошло. На что вы сейчас жалуетесь?
- Головные боли, бессонница, раздражительность. Все это следствие, а причина...
- Причина указана в направлении: травматическая энцефалопатия после тяжелой контузии.
- Если только это!
- Не совсем понимаю вас.
- У меня, доктор, болезнь социальная: конфликт с действительностью. Для таких индивидуумов, как я, условия жизни неподходящие - верховенство произвола и беззакония, надругательство над личностью.
Беспечность, улыбку как ветром сдуло с полного румяного лица Ивана Петровича. Он быстро встал, подошел к двери, приоткрыл ее, выглянул в коридор, запер дверь изнутри на ключ, вернулся на свое место, с недоверием и испугом посмотрел на пациента.
