В ту самую минуту в Киллалу влетел всадник и осадил коня прямо перед Купером.
Суда теперь были сокрыты от взора Мак-Карти, но он видел и дорогу, и колонну солдат в голубой форме, почему-то они казались Мак-Карти малорослыми. За ними поспешали крестьяне с косами и пиками. Налетел ветер, развернул одно из знамен: на темно-зеленом квадрате в центре — большая эмблема. Колонна двигалась молча, слышались только возгласы сопровождавшей ее толпы.
Джуди Конлон положила руку ему на плечо.
— Это солдаты с кораблей?
— Да, — ответил Мак-Карти. — Французы! Наконец-то пришли!
Целый век страна жила надеждой: вот придет армада судов под белыми парусами с бронзовыми пушками, сойдут на берег солдаты в белой с золотом форме, загарцуют боевые гнедые и вороные кони. И вот они, три-четыре сотни солдат в голубых мундирах, шагают строем по пыльной предосенней дороге. Так проза будней низвергла героев поэзии на простую деревенскую дорогу.
Крики близились, из других лачуг стали тоже выходить женщины, они стояли на пороге, к ним жались дети. Слева в поле застыл, всматриваясь из-под руки, крестьянин. К Угодьям Киллалы спешили несколько человек.
— Это французы? — спросил первый, поравнявшись с Мак-Карти. — Что они будут делать? Господи, надо б в Киллалу бежать.
— Обожди чуток, — осадил его Мак-Карти. — Дай им поговорить с йоменами Купера.
— А французов-то немного, — заметил мужчина.
— Это лишь первый отряд, — бросил Мак-Карти и повернулся к Джуди. — А ты иди в дом, будь умницей, носа на улицу не показывай.
Он пошел прочь с улицы, но не к Киллале, а выше на холм. Через двадцать минут он добрался до середины, обернулся, посмотрел оттуда. Легкий ветерок колыхал высокие травы. А далеко внизу по дороге шагали солдаты. До Киллалы оставалось меньше мили. Сзади беспорядочной толпой шли люди, кричали, размахивали руками. Вот на солнце сверкнул наконечник пики. С холма люди казались не больше камушков под ногами, дома — не выше травы или кустов. Сжав ладонями локти, он подался вперед и, не шелохнувшись, стал следить за дорогой.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
7
ИЗ «БЕСПРИСТРАСТНОГО РАССКАЗА О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО В КИЛЛАЛЕ В ЛЕТО ГОДА 1798-ГО» АРТУРА ВИНСЕНТА БРУМА
Возжелай я настоящей работой своей потрафить читателю, мне бы это не удалось, ибо я затеял подробный перечень событий, дабы рассказать о жизни в этом отдаленном уголке Западной Ирландии. А на читательское внимание я рассчитываю, исходя, увы, из единственного соображения: мне довелось невольно наблюдать события необычайные, почти невероятные — высадку французов в Ирландии и последовавшее за этим народное ирландское восстание. О том уже весьма занятно и не раз писалось, причем упоминалось и мое имя — в связи с тем, что дом мой — дом протестантского священника — был занят повстанцами под штаб. В одном из подобных очерков мне приписываются высказывания, несообразные ни с характером моим, ни с моим священным саном. Кроме того, в хрониках тех лет о восстании в Мейо написано немного, да и то как о маловажном происшествии на задворках Ирландии. Мне также стало известно, что событие это, в искаженном и несоразмерно приукрашенном виде, уже становится достоянием народных преданий, крестьяне бережно хранят незатейливые баллады о битвах, победах и поражениях.
Прошло всего несколько лет, а простолюдины, в чьих Душах живет и постоянно переосмысливается немудреное понятие о возвышенном, уже сотворили легендарных героев из таких вопиющих грешников, как Рандал Мак-Доннел, Корнелий О’Дауд, Оуэн Мак-Карти и Ферди О’Доннел. Благодаря тому же переосмыслению даже такая заурядная и маловажная личность, как капитан Сэмюэль Купер, обряжен молвою в шутовской колпак: герои-повстанцы неизменно оставляли его в дураках. Деннис Браун обратился в чудище, коим пугают детей. А толкового и беспристрастного описания тех событий нет и поныне, хотя последствия их оказались весьма значительными для двух, а то и трех стран.
Я не собираюсь живописать поле брани, дабы не уподобляться хроникерам битв в Шотландии или войн, которые вела Фронда. Да и видел я не так уж много: о восстании, которое вышло далеко за пределы Мейо, я сужу лишь по происходившему в моем приходе, виденному в основном из окна собственного дома. Мятеж — полагаю, это самое точное название — видится мне разгулом диких нравов и жестокости. И лишь изредка на столь черном фоне мелькнет искорка героизма и великодушия. Моя же задача неизмеримо скромнее. В местечко Киллала, где находится мой приход, нагло вторглись враги-французы, словно факел поднесли к пороховнице, и ахнул взрыв в нашем маленьком селении, разом поднялись все недовольные и смутьяны. Лишь об этом взрыве и его последствиях я и берусь рассказать.
Как уже знает читатель, онемев от ужаса, взирал я на бесчинства, немыслимые в Англии и творимые здесь: людей осуждали по малейшему, совершенно безосновательному подозрению или наговору; королевские йомены, словно турецкие янычары, рыскали по деревням, избивали плетьми людей у порога их собственных жилищ, сжигали лачуги, хлеб на полях. К этим мерам, однако, прибегали, чтобы уничтожить явный заговор, ширящийся с каждым днем. И каждая сторона в этом мерзком и кровавом состязании лишь подливала масла в огонь, разжигая ненависть и страх своих противников. Крестьяне калечили господский скот, истязали, а потом зверски убивали неугодных людей — так незаметно, шаг за шагом приумножалась жестокость.
Вот как обстояли у нас дела на двадцать второе августа. В тот день я работал в своей маленькой библиотеке — там же, где сейчас пишу эти строки, — разбирал почту, подле меня в удобном кресле устроилась, как обычно, моя любезная супруга Элайза. Вошел слуга и сообщил, что в килкумминской бухте бросили якорь английские фрегаты. Мы с супругой пришли в волнение, ведь нам надлежит встретить гостей и предложить офицерам стол и кров. В своих намерениях мы оказались не одиноки: из окна библиотеки я увидел, как поднялась суета на взбегавшей от моего дома по холму улице, как выстраивал йоменов капитан Купер — впечатление они производили самое отрадное.
А в два часа пополудни на улице показался всадник — городской обмерщик Джон Силлертон. Он и принес роковую весть: нас обманули, на кораблях подняли французские флаги. Сам я этого не слышал — в ту минуту я по настоянию Элайзы облачался в новое платье, но до меня донеслись крики с улицы, а вскорости в дверь Дворца (как горделиво именуется мой дом) застучали. Когда я спустился, то застал в передней нескольких лавочников со своими семьями. Они умоляли меня дать им убежище. Вот так я и узнал, что высадились французские солдаты и идут на Киллалу.
Я вверил пришедших попечениям Элайзы, а сам в одной рубашке выбежал на улицу. Капитан Купер совещался с другим мировым, господином Гибсоном. Я хотел было заговорить, но по вполне понятной причине Купер лишь отмахнулся. В этот суровый час, отдадим ему должное, он держался хладнокровно и решительно, пожалуй, даже с некоторой лихостью. Он сразу же отправил гонца в гарнизон Баллины. И теперь ему предстояло решать: либо дать бой, либо сдаться в плен, и если биться, то какие позиции занять. За городом, по дороге на Килкуммин, стоял невысокий холм Муллагорн. Поначалу Купер хотел повести своих йоменов туда, но передумал и решил дать бой в самом городке, узенькие улочки помогут сдержать превосходящие силы противника. Он вышел перед йоменами и спросил, готовы ли они драться с захватчиками. «Готовы!» — был единодушный, радующий сердце ответ. Купер развернул строй, и солдаты заняли позиции. Ну наконец-то, невольно подумалось мне, йоменам предстоит более достойное занятие, чем сжигать дома своих собратьев. Я и сам преисполнился патриотических чувств.
И наилучшее применение своим силам я найду во Дворце, решил я, и поспешил по мощеному двору к дому. Там я обнаружил, к своему неудовольствию, что все обитатели Дворца — слуги, лавочники с семьями — расположились на втором этаже в моей библиотеке, прильнув к окнам, будто ожидали увидеть волшебный фонарь с живыми картинками. Я воззвал к их совести и отослал вниз, на кухню, где безопаснее, сам же занял место у окна.
