Мне хватило времени собраться с мыслями и понять всю тяготу свалившейся на нас беды. Сколько лет опасались мы вторжения в Ирландию французов — революционеров и цареубийц, — и вот оно свершилось, причем захватчиков ждали в любом уголке острова, но только не здесь. И мой приход в убогом дикарском краю чуть ли не силком вовлекается в Историю! Не знаю, случайность ли это или злонамеренные козни, только я сомневаюсь, что французы пришли к нам по зову местных смутьянов. Вскоре стало известно, что три французских фрегата направлялись в Донегал, но сильные ветры вынудили их зайти в нашу бухту. Но тогда, в час вторжения, все было сокрыто неизвестностью. За моим окном виднелась тихая улочка, по ней гулял лишь ветер, прилетевший с моря. Йомены стояли в строю не шелохнувшись. Светило солнце. Я неожиданно расчувствовался: маленькие лавочки — и бакалейщика и шорника — вдруг показались необыкновенно дорогими моему сердцу.
Но вот я заслышал шум и крики. Теперь-то я знаю, что исходили они от килкумминской голытьбы, примкнувшей к авангарду французов. Шум постепенно близился, потом задержался: полковник Сарризэн остановил свои войска в пригороде, разделил их и послал одну часть полями в обход, чтобы отрезать отступление по дороге на Баллину. Шум снова стал надвигаться, можно было различить голоса, топот ног, стук копыт — по пути французские офицеры забирали у крестьян лошадей. Куперу в отличие от меня были видны подходы к улице; вот он отдал команду.
Вдруг на улицу вихрем влетел всадник в голубом мундире с пистолетом в правой руке, будто задумавший расправиться с йоменами в одиночку. На деле же ему надлежало разведать, размещены ли в домах солдаты с мушкетами. Он бросил взгляд влево, вправо, на окна верхних этажей, и на мгновенье взгляды наши встретились. Потом я узнал, что это был Бартолемью Тилинг, член Общества объединенных ирландцев, служивший во Французской армии в чине полковника. Высокий, стройный, лицо бледно и спокойно, даже в минуты волнения кажется задумчивым. Капитан Купер приказал стрелять по всаднику. Первым сбросил с себя оцепенение Боб Уильямс, но едва поднял он мушкет к плечу, как Тилинг с полной невозмутимостью вскинул пистолет, выстрелил ему в грудь — и был таков.
Несчастный Уильямс корчился на земле, хватая руками воздух, и отчаянно кричал. Йомены, нарушив боевой порядок, столпились вокруг, но подбежал Купер с обнаженной шпагой и приказал встать в строй. А на улицу с криками уже ворвались французские солдаты. Йомены открыли огонь, враг не замедлил ответить. Но не стрельбой, а штыками и прикладами — дело дошло до рукопашной. Некоторое время бедняги йомены удерживали позицию, потом дрогнули и побежали. Но навстречу катила вторая волна французов — тех, что зашли с тыла, — и йомены оказались в тисках, с двух сторон на них шли бывалые, не ведающие жалости головорезы. С воплями ужаса и стенаниями метались йомены, многие побросали оружие, вбежали ко мне во двор, барабаня в дверь с мольбой о помощи. Страшнее криков я не слыхивал, и мне их не забыть. Точно свиньи, почуявшие у горла нож мясника.
Так минут за десять закончилась «битва за Киллалу», две сотни французских солдат одолели шестьдесят йоменов. О событии этом и по сей день отзываются иронически, не учитывая, однако, что прошедшим огонь и воду бывалым солдатам противостояли простые горожане, призванные поддерживать порядок в округе. Нет слов, чтобы описать личную доблесть капитана Купера. Он сражался со шпагой в одной руке, с пистолетом в другой до последнего, пока его не одолели гренадеры. Один из них, на голову выше капитана, со всего размаху ударил того прикладом по черепу, Купер без чувств рухнул наземь, но солдат еще дважды ударил лежавшего. Меня ошеломила не столько сама жестокость, сколько обыденная деловитость французов, действовавших быстро и ловко, словно перед ними коровье стадо. Оставшихся в живых йоменов согнали во двор моего дома, тем сражение и кончилось.
Вслед за французами на улице появилась толпа крестьян и рыбаков в грубых домотканых одеждах — воистину звериное отродье. Они выкрикивали проклятья, грозно потрясали самодельными пиками. Но вот средь толпы показался и сам генерал Эмбер. Лошадь его шла шагом посередине улицы, он не просил для себя дороги, на лице застыла спокойная улыбка. Роста он был высокого, даже выше Тилинга. Издалека донеслись до меня звуки флейты, горна и барабанная дробь. А под окном на мостовой лежали тела как бездыханные, так и корчившиеся в муках: больше десятка в красных мундирах и лишь один — в голубом.
Наскоро, но истово помолившись, я поспешил вниз. В передней мне повстречалась Элайза. Я наказал ей не отлучаться от гостей на кухне. В передней же и прилегающих комнатах было полным-полно йоменов и французских солдат. Насколько я понял, всех йоменов бесцеремонно, но без насилия сгоняли в трапезную. Я направился к группе офицеров, среди них был и тот, кто застрелил несчастного Уильямса. В эту минуту вошел генерал, уверенно, по-хозяйски, словно к себе в дом. Он начал что-то быстро говорить офицерам, я же остался стоять поодаль, чувствуя себя неловко среди суеты. Наконец генерал обратил на меня внимание и жестом подозвал.
Повернувшись к полковнику Тилингу, он велел спросить, не я ли хозяин дома. Однако я вмешался, сказав, что свободно изъясняюсь по-французски, и представился священником местного прихода. Поначалу генерал не понял, приняв меня за служителя римской католической церкви. Потом в самой вежливой форме растолковал мне, что в моем доме разместится его штаб, однако домашним и прислуге нет причины беспокоиться. Сейчас же, продолжал он, его ждут неотложные дела: нужно осмотреть город и выставить охрану; доставить с кораблей боеприпасы; проследить, чтобы всех солдат определили на постой. Однако он выразил надежду, что за ужином мы познакомимся поближе. До вечера я могу пребывать в спокойствии и с сознанием того, что французы высадились для освобождения моей страны от угнетателей-англичан.
Я отвечал со всем достоинством, на которое был в ту минуту способен, что и сам я англичанин, а дюжина сынов Ирландии лежит бездыханно на мостовой. Генерал с изумлением воззрился на меня, потом истинно по-галльски пожал плечами и отошел.
Меня отозвал в сторону Бартолемью Тилинг и шепотом предупредил, что генерал Эмбер, без сомненья, сочетает в себе лучшие качества человека и воина, но крепко предубежден против англичан, о чем следует помнить. Меня поразило, что этот офицер во французской форме отменно говорит по-английски, хотя и с неприятным североирландским акцентом. Я не преминул сказать ему об этом, и он ответил, что, являясь адъютантом генерала Эмбера, также состоит офицером армии Ирландской республики. Я, исполнившись смелости, спросил, каково было ему встретить первых ирландцев на родной земле во вражеском стане и биться с ними? Он сухо, чуть иронично, но учтиво улыбнулся и покачал головой. Народ Килкуммина приветствовал его на побережье и пошел следом за французами на Киллалу. Затем Тилинг позвал меня во двор.
Там царила неописуемая сумятица. Подошли новые отряды французов, во много раз превышавшие по численности авангард, собралась толпа крестьян. Над входом в мой дом повесили то ли большой флаг, то ли знамя: в середине темно-зеленого, но сочного по тону шелкового полотнища красовалась золоченая арфа. Над арфой непонятная надпись, а под ней — другая: Ирландский легион. Крестьяне, казалось, захмелели от радости, они плясали, точнее, неуклюже прыгали вокруг двух неистовых музыкантов-волынщиков. Французские солдаты, опершись на мушкеты, с удивленными улыбками наблюдали за этой сценой. Во двор внесли раненых и вверили попечению санитаров; фартуки у них, словно у мясников, были забрызганы кровью. Кое-кто из крестьян потрясал над головой шлемами павших йоменов.
— Ответьте мне, бога ради, господин Тилинг, — вскричал я, — что вы навлекли на нас, что принесли нам?
— Свободу, — бросил он невозмутимо.
— Так вот в каком обличье она предстает!
Он не ответил. Взгляд его был устремлен за ворота, на улицу. По мостовой сновали взволнованные крестьяне, и, как мне показалось, были они в не меньшем замешательстве, чем я сам.
