— Знаю, — буркнул ополченец и, замедлив шаг, отстал от громыхающей телеги.
Совсем вроде безобидный малый, по воле своего помещика оказался в ополчении, гордится красным мундиром. Когда б ему еще довелось носить одежду из такого тонкого и добротного сукна!
Телега катила на север Мейо меж богатейших, изумрудных в лучах сентябрьского солнца лугов. В воздухе уже пахло осенью. На далеких холмах стражами стояли древние норманнские башни, легендарные курганы несли молчаливый караул. Замерев, точно зайцы в лесу, на них смотрели батраки и крестьяне. С полей. Вечером будут судачить в таверне. С узниками в обозе везли боеприпасы, мешки с картечью. Ехало видимо-невидимо (точно ягод на ежевичном кусте) солдат и ополченцев. При них была и пушка с широким жерлом. Ехали с ними и Эдмунд Спенсер, и Оливер Голдсмит — в обозе множество книг: и литература, и своды законов на английском языке, фрахтовые счета и воззвания, Джон Милтон[35] и Ричард Стил[36], речи ораторов в пудреных париках и новый алфавит. У Мак-Карти вдруг зародился образ: армия генерала Тренча везет на север в Мейо огромные красивые часы в блестящем полированном корпусе, и тонкий могучий механизм отсчитывает последние для Мак-Карти минуты.
19
ИЗ ДНЕВНИКА ШОНА МАК-КЕННЫ, СЕНТЯБРЬ ГОДА 1798-ГО
Четверг. Сегодня генерал Тренч привел в Каслбар с юга огромную армию, чтобы сокрушить повстанцев в Киллале. Войска прошли по пустырю мимо суда, тюрьмы, вниз по Высокой улице, перевалили холм Стоубл и разбили палаточный лагерь прямо в поле, где бесславно бились, а потом дрогнули и ударились в бегство солдаты Лейка. Мы с сынишкой Тимоти вышли на порог лавки.
Заслышали мы армию задолго до того, как увидели: играли целых пять полковых оркестров — и рожки, и флейты, и корнеты, и барабаны. Музыканты каждого оркестра, выйдя на Высокую улицу, словно состязались друг с другом — у кого чище и красивее звук. Ни один житель Каслбара, наверное, не усидел дома — все вышли встречать армию, независимо от своих религиозных и политических убеждений. Армия — притягательное зрелище для людского взора, это бесспорно. Яркие мундиры, знамена, флаги, штандарты, черные пушки, кавалеристы, поглядывающие на горожан свысока, словно герои древней Трои, бледнолицые офицеры с властными, непроницаемыми лицами-масками: им-то известно, что такое смерть, что такое война. Словно изрядно выпившие гуляки, выкатившие из таверны, — праздник начинается! Приветствовали их не только верноподданные горожане, но и кое-кто из наших — уж очень привлекала пестрота и многозвучье. Мимо моей лавки проходил какой-то полк, и Тимоти стал притопывать в такт музыке — наверное, он видел себя красавцем героем с грозным мушкетом. Я положил ему руку на плечо: успокойся, однако он не понял, лишь вопрошающе взглянул на меня. И продолжал, взяв меня за руку, маршировать под звяканье и бряцанье этой глупой песни — «Лиллибулеро». У детей преимущество: они видят разноцветье, слышат разноголосье окружающего мира, для них он прост и ясен, им и невдомек его темная сторона. Вечером я узнал, что полк этот назывался Защитники Фрэзера из Шотландии и о зверствах его солдат шла жуткая молва. Однако один из них взглянул на Тимоти и подмигнул ему, а тот помахал в ответ рукой и потом посмотрел на меня: заметил ли я.
Прошла пехота, прогарцевали кавалеристы, проехала артиллерия, за ними потянулся обоз — повозки с пушечными ядрами, мешки с картечью, патронами, съестным. Следом под солдатским конвоем появилась телега, на ней сидели пятеро. Поначалу мы не поняли, кто эти люди, лишь потом увидели, что руки у них связаны за спиной. Первым я узнал Майкла Герахти, зажиточного фермера из Баллины, а потом поймал себя на том, что смотрю в упор на Оуэна, он сидел сзади, поднял колени, упершись спиной в бортик. На нем был все тот же неизвестно где подобранный прекрасный господский фрак, теперь, конечно, в весьма жалком состоянии: заляпанный грязью, один лацкан оторван и виднеется грязная рубаха. Глаза у него набрякли, на щеке — уже поблекший синяк.
Я окликнул его раз, другой, третий, но он не обернулся на голос. Тут приметил его и Тимоти и закричал в изумлении: «Гляди, Оуэн! Это же Оуэн!» Но и на его возглас Оуэн не обернулся. Не успел я опомниться, как сынишка высвободил руку и бросился за телегой. Он очень любил Оуэна, тот непременно приносил ему гостинец, возвращаясь из скитаний, будь это хоть резная, в форме ковшичка, персиковая косточка. Но не успел Тимоти добежать до телеги, как его подхватил солдат и поставил около меня. Никакой грубости или жестокости я не заметил.
— Оуэн! — позвал я вновь. — Эй, слышишь? Это я, Шон Мак-Кенна.
Я обнял Тимоти, и он, уткнувшись мне в руку, горько, содрогаясь всем телом, заплакал от обиды. Оуэн скользнул по мне взглядом, но смотрел словно чужой, не узнавая. Телега проехала, я повернул Тимоти лицом к себе и поцеловал в мокрые щеки. Город затих, люди переглядывались, но разговаривали мало. Прибавилось народу в пивных. Мы с Тимоти вернулись в лавку.
УЭСТПОРТ, КОНЕЦ СЕНТЯБРЯ
Узнав, что вернулся Деннис Браун и живет в поместье брата, Джордж Мур, встав спозаранку, оседлал лошадь и поскакал в Уэстпорт. День выдался ясный и теплый. К полудню доедет.
На крутом перевале он придержал лошадь и оглядел поля и луга, каскадом нисходящие по невысоким холмам к бухте Шкотовой. На горизонте блестела, точно глазированная, гладь океана, и на ней застыли два серебристых паруса. Слева лежал город, основанный Уайетом[37] двести лет назад. За городом — декоративные сады за каменной стеной, река, пересеченная вычурными арками мостов. Усадьба Уэстпорт — лучшее в Ирландии творение немецкого зодчего Касселя: тяжеловесные фасады в греческом стиле, громоздкие плиты черного мрамора. Мур-холл показался бы грубым и незаконченным эскизом дома, а замок Гленторн — причудливой фантазией. Усадьба Уэстпорт была построена семьдесят лет назад, прекрасно сохранилась — словно знак власти, меж холмами и бухтой, тылом дом был обращен к горам Мейо, девять окон фасада отражали блики на водной глади. По карнизам распростерли крылья каменные орлы, на резном, в духе барокко фронтоне — герб графа Алтамонта. Граф Алтамонт, маркиз Слайго, владелец Уэстпорта и Орлиной горы — за мишурой титулов и не разглядеть семейство Браунов из Мейо.
С холма в прозрачном недвижном воздухе усадьба, город, река, луга и бухта кажутся пейзажем живописца, где каждая мелочь не случайна. Далеко внизу — с перевала не видать, — у входа в усадьбу, каменный щит на каменном свитке. Много кровей в роде Браунов О’Молли, Бурков, Бэрмингемов: среди их предков и ирландские пираты, и норманнские рыцари, и авантюристы тюдоровских времен. В начале жестоких гонений на католиков Джон Браун (тогда и сам католик) оказался вне закона как якобинец. Он служил в армии Сарсфилда, пережил страшное поражение при Огриме, разорился и стал промышлять контрабандой, укрывшись за грядой прибрежных холмов. Здесь бросали якорь корабли под черным парусом из Франции и Испании, груженные вином и бренди, кружевами и шелками. Но прибыли было мало. Он продал сто тысяч акров земли по шесть шиллингов за акр. А в 1705 году самолично распустил слух о своей смерти и целых семь лет жил, скрываясь от людских глаз. Привидением следил он за сыном, как тот восполняет богатства семьи. Питер был человеком оборотистым и решительным. Он переломил судьбу, отправившись в Дублин, присягнув на верность королю Георгу, отрекся и от папы римского, осудил самозванцев — наследников Якова, признал заблуждения римского католичества и был принят в лоно протестантской церкви, что и предписывалось законом.
Но кто поверил ему? Как и разбойные испанские гранды, якобинцы-полковники, сами после Огрима принявшие протестантство. Огримская битва стала водоразделом, черной межой в истории между старым и новым. Это скрепил и договор о перемирии и капитуляции, подписанный «Патриком Сарсфилдом графом Луканским, Пирсом, виконтом Голмойским, полковником Николасом Перселлом, полковником Николасом Кьюсаком, сэром Тоби Батлером, полковником Гарретом Диллоном, полковником Джоном Брауном из Мейо». Сарсфилд и Диллон отплыли в ссылку во Францию, к чужому королю-католику. А Джон Браун возвратился в Мейо, стал промышлять контрабандой, затаился, а потом и вовсе исчез, не упуская из внимания, как сын меняет присягу и веру, переходит от старой жизни к новой. Стыдно было тому под укоризненным взглядом набожной жены отсылать священника, заколачивать дверь усадебной часовни. Покрылись пылью потир и дароносица. Ох, до чего неуютно чувствовал он себя на воскресных службах среди соседей-протестантов! Тоскливо ему меж голых выбеленных стен, где нет ни скульптур святых, ни икон. Но он смиряется и с тем, что нет мессы, нет языческого таинства превращения вина и хлеба в кровь и плоть господню. Зато теперь он в безопасности: его не донимают «разоблачением», не покушаются на его собственность, на право наследования. А сын, не запятнанный католическими обрядами, привычный лишь к выбеленным стенам да к текстам литургий, женится на протестантке и с благословения божия может стать хоть стряпчим, хоть мировым, хоть важным господином. Таким образом и вымерла былая знать, подытожили бы все сказанное летописцы. Но и самих летописцев уже нет и в помине, равно как и поэтов, и арфистов.
