— Разумеется, если, конечно, это в интересах вашей страны. — Тренч будто и не понял грозных слов, успокоив тем самым свою совесть. — Точнее, в интересах наших стран.
— Именно, — вставил Браун, — вы прямо слово в слово мою мысль передали.
Ишь как льстит: удивительный народ. Нам, конечно, на руку и их богатое воображение, и парадоксальный, с неожиданными поворотами, склад ума. Однако, объединившись с нами, они от всех своих бед не избавятся. Жуткая бедность, нищие на обочинах дорог, порой целыми семьями, босые, одежда столь убогая, что и наготы не прикрывает. А в крестьянских домах английский фермер и конюшни не устроил бы: стены сложены из камня, кое-как промазаны глиной, соломенная крыша протекает. А что творится внутри — не приведи господь. И родители, и дети спят бок о бок. Нет, чудовищно живет эта страна. И налаживать жизнь здесь, слава богу, выпало не солдату. Освободят сейчас Киллалу, и конец их скромной кампании. Кого-то она прославит. Конечно, не Лейка: разгрома под Каслбаром не забыть; конечно же, не Эмбера: хоть он и хитер, но безрассуден, как и все французы. Разве что Корнуоллиса, но велика ли заслуга, собрав огромную армию, разбить несколько тысяч повстанцев с французами?
— Какая богатая земля! Какой чудесный урожай, — произнес Тренч. — Да при разумном правлении, при справедливых законах, гарантирующих безопасность и права личности, Ирландия могла бы стать Садом Европы.
— Могла бы, — поддакнул Браун, — только мы во всем этом не разбираемся. Нам нужно на Англию равняться, на нее смотреть.
— Смотреть лучше в будущее, — поправил Тренч, — а будущее даст вам Англия.
— Надеюсь, — кивнул Браун.
— Только не следует рабски копировать. У каждого народа — свои, неповторимые качества. Без ирландского веселого и остроумного нрава на свете было бы скучнее. Без вашей музыки, поэзии. Вы немало дали нам: Свифта, Голдсмита, Шеридана, Маклина. Какая неповторимая трогательность: «Ну что за диво — Оберн! Деревни краше не сыскать в долине».
— Прекрасно сказано, сэр. Вы все очень точно подметили. Нет ли и в вас, генерал, случаем капельки ирландской крови?
Польщенный Тренч рассмеялся.
— Мне об этом не говорили. Поверьте, для меня это было бы честью.
Честью! Воистину благополучна земля, которой по силам выносить таких людей.
— Жаль, что вы не видели Мейо, каким оно привычно мне, каким оно было до этого повального безумия.
— Не беспокойтесь, — заверил Тренч, — получите свое Мейо в целости и сохранности.
— Не сомневаюсь, — ответил Браун. — И ни на минуту не сомневался. А если и останутся какие недоделки, положитесь на наше дворянство, оно все поправит.
— Недоделки? — недоуменно переспросил Тренч.
— Страна у нас непростая, мудреная. Хотя бы из-за того, что мы в стороне от жизни остального мира. У нас, можно сказать, свой, обособленный мирок. И очень непросто водворить у нас правильное жизнеустройство. Лорду Корнуоллису не обойтись без старых мудрых местных лис вроде меня. Мы с ним об этом долго беседовали. В дублинском замке.
— Да-а-а, — протянул Тренч и кивнул. Что ж, ловко он ввернул о замке. — Вашей несчастной родине, разумеется, нужны люди вроде вас.
— Ну, я-то с родиной не расстанусь, — заверил Браун, — а вообще-то трудно судить, что и кто нужен этой стране. Просто каждый честный человек должен заглянуть себе в душу. Вот и все.
Честные люди. Двое из них едут сейчас в открытом экипаже в графство Мейо. Они откинулись на разогретые солнцем спинки кожаных сидений, каждый положил руку на бортик. Рука одного указывала влево, рука другого — вправо.
ДОРОГА ИЗ КАРРИКА В КАСЛБАР, СЕНТЯБРЯ 17-ГО
В последний раз любовался Мак-Карти красавицей Шаннон. Его, Герахти и еще троих повстанцев связали по ногам, словно индеек, бросили на обозную телегу и повезли вслед за армией Тренча на север. Под колесами скрипели доски моста, внизу несла свои воды на юг Шаннон.
— Домой нас везут, — сказал ему Герахти. — Только у тебя там дома нет.
Ухоженные и просторные купеческие дома темно-красного, точно кларет, кирпича. Совсем недавно стоял на мосту в Драмшанбо и смотрел, как плывет по реке лист. Сколько мостов через Шаннон? Величавее реки не сыскать. А в Лимерике мост такой широкий, что кричи кому с одной стороны на другую — не докричишься.
— Повесили б нас тут, и дело с концом, — вздохнул Патрик Табриди, брыластый парень из Эннискроуна, задира и драчун, страшный, когда разойдется. — А то устроят балаган в Каслбаре, с музыкой вдобавок. Им бы, сволочам, только потешиться.
— Хватит об этом! — оборвал его Герахти. — Они больше никого не вешают.
— Дурак ты, — бросил Табриди.
— Удивительно, — заговорил Мак-Карти, — одна и та же река в разных местах совсем разная.
Табриди сплюнул под ноги, прямо на телегу. Бешеный бык, которого наконец отловили и обломали рога.
— Об одном жалею: что мало их, сволочей, переколол. — И зыркнул на ополченцев, шедших рядом. Их красные мундиры в это солнечное утро кажутся такими нарядными.
— Ты старался вовсю, — ответил Герахти, — сама смерть столько бы людей не скосила.
Свирепый взгляд карих глаз уперся теперь в него.
— Конечно, сейчас ты никому не страшен! — продолжал Герахти. — Скрутили тебя крепко-накрепко лимерикской веревкой. Даже против дитяти малого ты сейчас беззащитен.
А я потратил золотые денечки своей молодости в местечках похуже Каррика. При желании мог бы жить как Шон Мак-Кенна из Каслбара: из года в год ходить в одну и ту же классную комнату; подобострастно улыбаться священникам, смахнув с головы шляпу, жить лишь с одной женщиной, не помышляя о других; она родит, и сделается дряблым ее тело, и мое мужское естество будет изнывать от неудовлетворенности; по вечерам, в строго назначенный час, я буду брать бумагу и пузырек лучших чернил.
Как красивы в лучах утреннего солнца дома Каррика на дальнем берегу. Может, в одном из них колдует сейчас над своими склянками с лекарствами коротышка врач, а его дочка склонилась над английским букварем. Ну что за диво — Оберн! Деревни краше не сыскать в долине! Неужто на маленькой детской книжке и захлопнется его жизнь.
— Покарай господь этот городишко, — воскликнул один из узников. — Покарай господь все это черное болото!
— Непременно покарает, — отозвался другой. — Раз здесь рубили насмерть тех, кто сдался в плен, поднял руки. На земле, где их похоронят, ничего расти не будет.
Мак-Карти взглянул на них. Как далеко они сейчас, как далеко и деревня Баллинамак: за мостом, за дорогой, за рекой, искрящейся солнечными бликами.
Дорога виляла меж пастбищ, огороженных кустами боярышника. Луга спускаются к самой реке — места так в стих и просятся. Появится дева, краше самой Авроры, пройдет по зеленой траве-мураве — чарующее видение. Навечно останется в стихе зеленый луг, не тронет его ни снег, ни стужа. Не станут трепать куст боярышника злые ветры. За пастбищами дорога взбиралась на крутой холм.
Мак-Карти встал на телеге, чтобы еще раз посмотреть на реку.
— Ну-ка садись! — испуганно прикрикнул конвоир-ополченец по-ирландски.
— Сейчас, — бросил Мак-Карти, — посмотрю и сяду.
Перед ним расстилалась река, быстро бежала она мимо аккуратных чистеньких домиков. По всей Ирландии не сыскать реки прекраснее, всю жизнь на ее берегах прожить можно — и не потянет прочь.
— Ну-ка, ты, висельник, садись, пока я тебя прикладом не огрел.
— Похоже, ты из Керри, — удивляясь его выговору, сказал Мак-Карти.
— Верно.
— Это мой родной край. Я родился и вырос близ Трейли.
— Я что, по-твоему, не знаю, что ты Оуэн Мак-Карти?! Так себя опозорить! Да и весь Керри.
Со связанными за спиной руками Мак-Карти неуклюже сел.
Надо же, под треуголкой и красным как рак мундиром — земляк.
— Далеко ж нас обоих от Керри занесло!
Но земляк сжал губы и уставился на дорогу.
— Знаешь этот стих: «Близ Килларни, у озер заветных, пролетела юность незаметно».
