А Брауны из Мейо живы! Они проворно перебрались из жизни старой в жизнь новую: из якобинцев превратились в сторонников ганноверской династии; из партии тори переметнулись к вигам; из католичества перешли в протестантство. А как красноречивы их портреты в усадьбе Уэстпорт: отец-полковник, старый лис, одежда спокойных и строгих коричневых тонов; ловкач сын в шелках и пудреном парике, кружевной воротник подпирает небольшой, но жирный подбородок; внук, запечатленный во весь рост на фоне строящейся усадьбы. В одной руке — эскизы и чертежи, другой он указывает на возводящийся близ океана дом; правнук, отец Денниса Брауна, в красном военном мундире — он служил в армии короля Георга, — стоит в гостиной спиной к окнам, за окнами — открытая галерея и ухоженный парк.
Усадьба господина Брауна весьма удачно расположена на южном берегу небольшой реки, на которой он построил два изящных моста и устроил каскады, ими можно любоваться из окон дома. Сам дом сложен из грубого местного мрамора. Необыкновенно красивый, законченные формы, проектировался и строился он господином Касселем. Господин Браун собирается снести прилежащую к усадьбе деревню и разбить парк, окрест — невысокие, приятные взору холмы, засаженные деревьями. Деревья растут исключительно хорошо. Река подходит прямо к крыльцу, в каскадах играет лосось. На крыше трубы черного, без единой белой прожилки, каслбарского мрамора, похожего на базальт, весьма ценимый в Италии и именуемый «лучшим из лучших».
Так писал в 1752 году епископ Покок, неутомимый путешественник, словоохотливый и безыскусный рассказчик. Священник-англиканец в гостях у помещика-англиканца. Лишь в Мейо еще помнят, кем были Брауны: посредниками, устроителями чужих дел. Хотите с кем переговорить — обращайтесь к Брауну, он сведет с нужными людьми. И вот сейчас к нему обратился Мур.
Он все сидел в седле — лошадь у него была гнедая, холеная, с лоснящимися боками — и всматривался в открывшийся взору вид, словно изучал историческую рукопись: усадьба — написанные властной рукой главы; молодой, расцветающий городок — иллюстрации; деревенские домики и далекая пристань — сноски, подтверждающие факты. Как средневековые картины, которые нуждаются в толковании ученых, ибо изображенные звери и чудища отнюдь не герои легенд, а символы. Покок в этой картине не разобрался, многое не увидел из закрытой кареты на узких, разбитых дорогах. Равно как и несчастный господин Брум, голова у него от черной шляпы с загнутыми полями до белого воротничка забита бестолковым радением о ближнем.
В столовой на стенах не было ни одного портрета. Бело-голубые стены, украшенные лепниной Дукарти, мастера из Сардинии, его выписал в Мейо лорд Гленторн, и еще три года итальянец украшал жилища менее титулованной знати. На потолке переплелись застывшие аллегорические гипсовые фигуры: Время спасает Правду от посягательств Раздора и Зависти. Деннис Браун, несомненно, способен разобраться в этой аллегории лучше, чем его отсутствующий ныне брат Алтамонт, владелец усадьбы.
Он взял каштан, вложил в щипцы. С хрустом раскололся маленький коричневый мирок, и Браун извлек орех из скорлупы.
— Не дело это, Мур. Какая-то безобразная жакерия. Крестьяне толпами шляются по стране, жгут, убивают. Господи, ведь случись в то время Алтамонт в Мейо, его бы закололи пикой в собственной постели. В Голуэе у меня было вдосталь времени, и я частенько задумывался о наших крестьянах, дрожа от холода под колючими ветрами с океана.
— Речь сейчас не о крестьянах, — вставил Мур, — речь о Джоне.
— И того хуже! — Браун стряхнул каштановую кожуру на белоснежную крахмальную скатерть. — И того хуже. Я еще могу понять этих плебеев-дворянчиков вроде О’Даудов или Мак-Доннелов. Крестьяне, поднабравшиеся господского гонора! Что у них есть, кроме кавалерийских пистолетов да дворянской грамоты времен короля Якова в кладовке. А ваш брат, как и Малкольм Эллиот — люди образованные, знали, на что шли.
— Сомневаюсь. Эллиот-то знал, а Джон и понятия не имел. Глупый мальчишка. Но он из рода Муров, а считалось, что Муры и Брауны — друзья.
— Да разве я отрицаю? Хотя, помнится, батюшка ваш с моим не очень-то дружбу водил.
— Узы дружбы связывают нас не одно поколение, пожалуй, и не один век.
— Как это ваш батюшка моего величал? Переметной сумы сын?
— Отец держался старых взглядов.
— Ваш отец, прошу заметить, но не мой. После Огрима и вашей и нашей семьям пришлось приспособиться к новой жизни. Ваш отец уехал в Испанию. А Брауны сделались «переметной сумой». А какая разница? И ваш, и мой отец были людьми сильными. Пью за них.
В зале, в черном, каштанового дерева, застекленном шкафу, висел алый мундир с золотыми эполетами и окантовкой.
— А что нам оставалось делать? — продолжал Браун. — Омужичиться, как Трейси и Мак-Доннелы? Такое не для нас. Победили протестанты, и нас крепко придавили. Они б всю кровушку до капли из нас выпустили, всю б землю до последнего акра отобрали. Но мы, Джордж, в Мейо издавна корни пустили, никакие ураганы нас не сметут.
— И Джон Мур из семьи, что издавна корни в Мейо пустила. А сейчас он в Каслбаре, томится за решеткой, а за окном — эшафот, — сказал Мур.
— Он с эшафотом и ближе познакомится, — ответил на это Браун.
…Джон с непокрытой головой мчит верхом во весь опор, вот перемахнул через каменную ограду, помахал шляпой далекой усадьбе. А отец, стоя у кресла на крыльце, машет в ответ…
— Верно, познакомится, если судить его в Каслбаре будет местное дворянство. Купер собственноручно затянет петлю у него на шее.
— Не все ли равно, где его будут судить? — удивился Браун. — Вы только подумайте, Джордж. Ведь он президент этой проклятой республики!
— Всего лишь. И в боях участия не принимал. Упрячьте его в тюрьму где-нибудь на юге и подождите, пока все успокоится.
Браун долгим проницательным взглядом посмотрел на Мура.
— Подождать, пока ваши влиятельные лондонские друзья пустят в ход свои связи?
— Если мне удастся их уговорить. С вашей помощью. Деннис, мне без нее не обойтись, ведь вы Верховный шериф Мейо. К чему нам враждовать? Я хочу спасти жизнь Джону, если это в моих силах. Повесите вы его, но от этого в Мейо спокойнее не станет. Королевству его голова не нужна.
— И О’Дауда, и Эллиота, и всех остальных повесят, это очевидно. А ведь они виноваты не больше Джона. А может, и меньше.
— Согласен, — кивнул Мур, — я приехал не для того, чтобы оспаривать справедливость приговора. Джон — мой брат, и я хочу его спасти.
Браун рассмеялся, открыл графин с бренди.
— Ну и нахал вы, Джордж, таким вас первый раз вижу. Значит, Эллиот будет болтаться на виселице, а Джон поедет в Гамбург или там в Америку.
— Или в Испанию. Он там родился и был подданным испанской короны. Впрочем, я же откровенно признаю, что не спорю о справедливости в принципе.
— Это бренди тоже родом из Испании, — сказал Браун, — однако сейчас оно здесь, в Мейо, значит, наше, здешнее. — И наполнил бокалы.
— Но попало-то оно сюда в обход закона, — заметил Мур. — Береговая охрана «не заметила» корабль в бухте Шкотовой, таможенник — бочки с вином. Вы как раз привели очень удачный пример.
— Бутылка бренди — одно дело, а вооруженный мятеж против государя — совсем другое.
Они помолчали, смакуя бренди. Солнце Испании, заключенное в бокале, разбудило смутные грустные воспоминания.
— На что они только — и Джон, и Эллиот — рассчитывали, когда всю эту бучу затевали да звали французов? — спросил Браун.
— Они же из Объединенных ирландцев. Вы не хуже меня знаете их цели: установить республику, написать конституцию, полностью отделиться от Англии.
— Конституцию, — хмыкнул Браун. — Да Мак-Доннел, поди, и слова-то такого не знает. Подумает еще, что это зверь какой. Кстати, Мак-Доннел убит в бою при Лонгфорде.
— Джон пока жив.
— Лучшего, чем я, защитника прав католиков в парламенте было не сыскать. Я и писал и спорил об этом. Хоть я и переметная сума, все же я наполовину католик.
