Таунсенд грациозно спустилась вниз. Ян взял обе ее руки и поднес к своим губам. Таунсенд затрепетала от прикосновения этих прохладных твердых губ и, не удержавшись, вскинула голову, чтобы поймать его взгляд. Они пристально посмотрели в глаза друг другу, и в это мгновение были так близки, как будто никакие обиды никогда не разделяли их.

Вместе вышли они в темный передний двор. Ян сорвал белый вьюнок, обвивающий террасу, и, наклонившись к Таунсенд, вплел цветок в ее волосы.

– Вам сегодня не нужно других украшений, – сказал он, и она задрожала от того, что услышала в его голосе и увидела в его глазах.

Сидя в карете близко к нему и ощущая тепло его тела, Таунсенд испытывала волнение, вызванное отнюдь не перспективой провести вечер в доме де Гривов. Откинув голову на подушки, она закрыла глаза. Сегодня вечером, только сегодня, она будет делать вид, что Ян любит ее, что он никогда не слышал о Сезаке до того, как сделал ей предложение, никогда не изменял ей и не воспользовался ею так бессердечно для того, чтобы убить Анри Сен-Альбана.

Завтра она скажет ему о решении, которое приняла минувшей бессонной ночью: она вернется домой в Бродфорд, отправится в путь, как только дождется Китти; скажет, что оставляет ему замок со всеми угодьями, чтобы он мог построить большой винокуренный завод – предел его желаний.

Но не сегодня. Пусть сегодня все между ними будет так, как могло бы быть, тогда она будет вспоминать о нем с нежностью.

– Это, вероятно, Торно, – проговорил Ян. Таунсенд приподнялась. Экипаж подъезжал к красивому ренессанскому зданию с многочисленными сводами, башенками и дымоходными трубами. Замок Торно, еще более величественный, чем Сезак, принадлежал семье де Грив с тех давних пор, когда Ричард Блейкли еще и в мыслях не имел покинуть свою родную Ирландию. Тем не менее де Гривы были людьми скромными: несмотря на древний род и богатство, они воздерживались от роскошного образа жизни, к которому имели пристрастие другие знатные семьи в округе.

Теперешнего графа – так же, как его отца и деда до него, – всегда больше занимало виноделие, чем служение королю со шпагой в руке под сводами Версаля. Ему было под шестьдесят, его многочисленные дети рассеяны по всему королевству, и легко предположить, что годы, проведенные только в обществе его второй жены, значительно его моложе, и бывшей тещи – острой на язык Клотильды Оретт, не подавили в нем искрометного юмора. И, вероятно, нет ничего удивительного в том, что они с герцогом Воином мгновенно прониклись взаимной симпатией друг к другу и вскоре повели между собой увлеченный разговор о проблемах виноградарства. Число приглашенных было невелико, Таунсенд почти всех знала и не испытывала одиночества или недостатка в партнерах для танцев и бесед. Напротив, она танцевала и флиртовала со всеми подряд и удивлялась тому, что чувствует себя здесь гораздо свободнее и веселее, чем когда-либо в Версале.

Выть может, это объяснялось тем, что Ян был рядом с нею. Ян, который был выше и красивее всех присутствующих кавалеров, а то, что она читала в его взоре, когда их глаза встречались, делало ее гордой и смелой. Сегодня, по крайней мере, она была очень счастлива сознавать, что он ее муж.

За ужином она сидела за столом напротив него. Разговор шел о политике, которая в эти дни занимала мысли всех присутствующих. Красноречивый и образованный, граф де Грив не принадлежал к числу хозяев, останавливающих серьезные дискуссии за столом из-за присутствия дам. Казалось, всем хотелось говорить о терроре, охватившем Париж месяц назад, когда Людовик вынужден был ввести в Париж и Версаль войска, после того как Национальное собрание дерзко отвергло все уступки, сделанные им во время Королевской сессии двадцать третьего июня.

– Конечно, у Людовика не было другого выхода, как только счесть возникшую ситуацию кризисной, – заметил один из гостей, – и нельзя винить его за то, что он принял срочные меры, чтобы защитить и собственные интересы и интересы Парижа.

– Но была ли необходимость призвать тридцать полков швейцарской гвардии, хорватов и немцев? – возразил второй гость. – Да еще под командованием такого маршала, как герцог де Бролье? У этого идиота недостало ума понять, что создание штаб-квартиры в Версале натолкнет Национальное собрание на мысль, что Людовик замышляет переворот с целью распустить Собрание.

– Дорогой мой, – возразил с тем же пафосом третий, – народ Парижа начал мятеж и взял Бастилию вовсе не потому, что Национальному собранию угрожали королевские войска! Смещение Жана Некера – вот что разъярило толпу и подняло на бунт.

– Чепуха! Я думаю, что прежде всего их привело в неистовство отсутствие в булочных хлеба, – заявила мадам Оретт, как всегда великолепная, вся в черном, осыпанная сверкающими рубинами, сидя во главе стола рядом с бледной и хрупкой Натальей. – Ситуация неминуемо должна была из-за этого обостриться. Беспорядки вспыхивают тогда, когда люди голодны.

– Вы были в Версале четырнадцатого июля, не так ли? – обратился граф к Яну, безучастно потягивавшему вино.

Ян утвердительно кивнул.

– Тогда как вам представляется ситуация, сударь?

Ян отставил бокал.

– Мне пояснил мой зять, лейтенант Национальной гвардии, который сам был в тот день в Париже, что бунт начался лишь после того, как князь де Ламбез, командир немецкого отряда, врезался на коне в толпу в садах Тюильри, пытаясь разогнать ее. Думаю, было весьма глупо замахиваться шпагой на невооруженную Национальную гвардию и сбивать с ног женщин и детей. Толпа, естественно, пришла в ярость и кинулась громить арсеналы в Доме инвалидов, чтобы в свою очередь вооружиться. По этой же причине была взята и Бастилия.

– Я надеюсь, вы не считаете, – холодно произнес тот гость, который высказывался ранее, – что героический поступок дворянина подтолкнул этих нищих, этот грязный сброд к бунту? К штурму крепости, освобождению заключенных, убийству коменданта? Они подняли на пику его голову, а он титулованный дворянин.

– Вы отлично понимаете, что один-единственный инцидент не объясняет всех бед, постигших сейчас Париж, – холодно возразил Ян. – Как полагает мадам Оретт, народ был готов к насилию в ту самую минуту, когда остался без хлеба.

– И штурмовали Бастилию вовсе не нищие, – вспылила мадам Оретт, как всегда готовая встать на сторону своих менее удачливых соотечественников. – Это были ремесленники и мастеровые из Сент-Антуанского предместья. Рабочий люд – спинной хребет Франции.

В ответ на это замечание послышался шепот возмущения или одобрения в зависимости от политических взглядов гостей, и разговор еще какое-то время шел, главным образом, о тех же материях. Таунсенд слушала, с трепетом и болью вспоминая недавнее свое бегство из Парижа. В ушах снова звенели леденящие душу крики: «К оружию! К оружию!»

– Не перейти ли нам в гостиную, – предложил граф, заметив, наконец, взволнованность присутствующих дам, в том числе молодой герцогини Бойн. – Не станем больше говорить об этих тревожных хлебных бунтах, толпе и захваченных пушках. Хотя господин Некер действительно смещен, и простолюдины почувствовали, что потеряли своего самого сильного союзника в правительстве, тем не менее мы еще можем рассчитывать на хладнокровие графа де Мирабо, который способен в конце концов убедить Национальное собрание самораспуститься.

– Людовик должен был распустить его под дулами винтовок, – проворчал кто-то в дальнем конце стола. – Само существование собрания незаконно теперь, когда король самолично составил конституцию и объявил, что все правовые ограничения отменяются.

Возбужденные голоса приветствовали его слова, и граф был вынужден повысить голос.

– Более того, – продолжал он, – мы не должны забывать, что Его величество сделан очень благородный и разумный шаг, посетив Париж семнадцатого июля, и те самые граждане, которые повинны во взятии Бастилии, приветствовали его возгласами: «Да здравствует король и Национальное собрание!» Подождите, вы увидите – монархия утвердится и Национальное собрание даст согласие уйти в отставку. Есть все основания верить, что будет достигнут компромисс.