— Исключить букву «i» с заменой ее через «и» (Россия).
Быть может, через «и» и крепче будет, и экономнее, а все ж как-то милее, уютнее и теплее наша прежняя Россiя, не экономившая на лишней букве…»
Константин Бальмонт иронически заявил: «Слово без твердого знака на конце похоже на собаку с отрубленным хвостом».
А поэт Остроглаз в 1918 году посвятил твердому знаку целую ностальгическую оду:
Прощаюсь, ангел мой, с тобою,
О, твердый знак, о, твердый знак!
На смерть ты обречен судьбою,
Исчезнуть — как исчез пятак.
Мне жаль тебя, мне жаль до боли,
Хотя ты не имел лица,
И не играл заметной роли,
И жался скромно у конца.
…
Теперь, в всеобщем кавардаке,
В крушеньи всех кругов и сфер, —
Мы только, только в твердом знаке
Имели твердости пример!
Судьба буквы «i» решилась почти случайно. Все соглашались, что двух «и» в русском языке быть не должно. Но какую из них сохранить? Большевик Павел Лебедев-Полянский вспоминал: «Когда голосовали проект о новом правописании, составленный еще при Временном правительстве… долго обсуждали вопрос об i и и. Многие высказывались за i, указывая на Запад. Большинством случайного одного голоса гражданские права получило и»… Любопытно, что в одной из статей Ленина сквозит некоторое сожаление об этой отмене — ведь теперь по слову «мир» стало невозможно понять, о каком мире идет речь — отсутствии войны (мире) или окружающем мире (мiре).
Глава революции, разбудившей всю эту языковую бурю, не всегда радовался ее плодам. «На каком языке это написано? — возмущался он иногда. — Тарабарщина какая-то. Волапюк, а не язык Толстого и Тургенева». Нарком просвещения Анатолий Луначарский вспоминал, что однажды прочитал Ленину телеграмму, которая кончалась словами: «Шкрабы голодают».
— Кто? Кто? — переспросил Ленин.
— Шкрабы, — пояснил Луначарский, — это новое обозначение для школьных работников.
«С величайшим неудовольствием он ответил мне:
— А я думал, это какие-нибудь крабы в каком-нибудь аквариуме. Что за безобразие назвать таким отвратительным словом учителя!»
Вскоре по распоряжению Луначарского слово «шкрабы» вывели из официального оборота. Впрочем, в языке оно жило еще несколько лет — в советской печати тех лет можно встретить такие, например, частушки:
Милый нюнит, словно баба,
Продал брюки и жилет,
Не любите, девки, шкраба,
В Наркомпросе денег нет…
К тому же настроению Ленина относится его знаменитая заметка «Об очистке русского языка» (подзаголовок: «Размышления на досуге, т. е. при слушании речей на собраниях»), «Русский язык мы портим, — возмущается Владимир Ильич. — Иностранные слова употребляем без надобности. Употребляем их неправильно. К чему говорить «дефекты», когда можно сказать недочеты или недостатки или пробелы?.. Не пора ли нам объявить войну употреблению иностранных слов без надобности? Сознаюсь, что если меня употребление иностранных слов без надобности озлобляет (ибо это затрудняет наше влияние на массу), то некоторые ошибки пишущих в газетах совсем уже могут вывести из себя. Например, употребляют слово «будировать» в смысле возбуждать, тормошить, будить. Но французское слово «bouder» (будэ) значит сердиться, дуться. Поэтому будировать значит на самом деле «сердиться», «дуться». Перенимать французски-нижегородское словоупотребление значит перенимать худшее от худших представителей русского помещичьего класса, который по-французски учился, но, во-первых, не доучился, а во-вторых, коверкал русский язык. Не пора ли объявить войну коверканью русского языка?»
Позднее (спустя десятилетия) эта короткая заметка Ленина стала едва ли не «знаменем контрреволюции» в области языка. Может показаться, что она вполне совпадала с настроениями либералов 1918 года. Но это, конечно, не так. Ленин вовсе не был в этом вопросе «ретроградом» (что видно по его собственным текстам), просто, как революционер, привычно бичевал любую действительность, в том числе и революционную.
В феврале 1921 года Ленин беседовал с молодыми художниками. Ему прочли стихи Маяковского, на что он заметил, что сокращения, которые употребляет поэт, засоряют русский язык.
«Да вы же первый, — возразил ему художник Сергей Сенькин, — ввели эти сокращения — Совнарком и т. д.».
«Владимир Ильич начал очень комично каяться в своих грехах, — вспоминал Сенькин, — что и он повинен в этом, что испортил великий, могучий русский язык тем, что сам допустил наименования «Совнарком», «ВЦИК». Мы, наоборот, взяли под свою защиту сокращения, доказывая их удобства».
Разумеется, борьба Ленина за переделку языка отразилась и в фольклоре. Вот один из анекдотов 70-х годов:
«Однажды Ленину прислали телеграмму из провинции: «Шкрабы голодают».
— Кто, кто? — не понял Ленин.
— Шкрабы, — сказали ему, — это новое обозначение для школьных работников.
— Что за безобразие называть таким отвратительным словом учителя! — возмутился Владимир Ильич.
Через неделю пришла новая телеграмма: «Учителя голодают».
— Вот — совсем другое дело! — обрадовался Ленин».
«Ленин матом не ругался». У революции хватило смелости замахнуться (правда, не очень успешно) даже на «святая святых», наиболее сокровенную часть русского языка — проще говоря, на матерную брань. Как к матерщине относился сам Владимир Ильич? Хотя мы знаем, что он очень любил крепкие, сочные и энергичные выражения, в его сочинениях невозможно обнаружить мата. «Ленин матом не ругался, — замечал В. Молотов. — Ворошилов — матерщинник. И Сталин — не прочь был».
Почему же, без стеснения употребляя словечки вроде «говно» или «говняки», Владимир Ильич так деликатно сторонился мата? На первый взгляд это может показаться загадкой. Но никакой загадки здесь нет: весьма многие большевики считали, что матерная брань насаждает в обществе дух неравенства (в первую очередь — в половой сфере, в отношениях между мужчиной и женщиной). И поэтому старательно избегали ее. Очевидно, такого мнения придерживался и Владимир Ильич.
Наиболее подробно эту точку зрения выразил Лев Троцкий, который писал в 1923 году: «Можно сказать, что по общему правилу, — конечно, исключения бывают, — сквернослов и ругатель презрительно относится к женщине и без внимания к ребенку… Брань есть наследие рабства, приниженности, неуважения к человеческому достоинству, чужому и собственному, а наша российская брань — в особенности. Надо бы спросить у филологов, лингвистов, фольклористов, есть ли у других народов такая разнузданная, липкая и скверная брань, как у нас. Насколько знаю, нет или почти нет. В российской брани снизу — отчаяние, ожесточение и прежде всего рабство без надежды, без исхода. Но та же самая брань сверху, через дворянское, исправницкое горло, являлась выражением сословного превосходства, рабовладельческой чести, незыблемости основ… Два потока российской брани — барской, чиновницкой, полицейской, сытой, с жирком в горле, и другой — голодной, отчаянной, надорванной — окрасили всю жизнь российскую омерзительным словесным узором. И наследство такое, в числе многого другого, получила революция».
Троцкий призвал искоренить матерную брань. Это начинание было с удовольствием подхвачено печатью. Одна из карикатур того времени изображала матерщину в виде царицы — «Ея величества ругани», которая еще «царит» в казармах, на заводах и в общежитиях. Но вокруг трона уже толпятся возмущенные люди с плакатами: «Долой царицу!» Поэт Черский писал в журнале «Военный крокодил»:
