Позднее Ленин советовал итальянскому коммунисту Франческо Мизиано: «Посмотрите, что случилось в Германии. Карл Либкнехт, Роза Люксембург и другие лучшие пали. Германская партия, оставшись без вождей, не способна к действию. Сохраняйте вождей. Не обращайте внимания на мнение врагов. Часто нужно иметь больше мужества, чтобы прослыть трусом в глазах врага и даже товарищей, чем бесцельно жертвовать собой».

«Дальше жить так немыслимо». В следующий раз смерть явилась к Ленину в 1922 году, уже в виде болезни, которая мало-помалу лишала его возможности писать, ходить, говорить. Лев Троцкий замечал: «Ленин хотел сам остаться хозяином своей дальнейшей судьбы. Недаром он в свое время одобрял Лафарга, который предпочел добровольно «join the majority» («присоединиться к большинству». — А.М.), чем жить инвалидом».

В самом начале болезни Ленин, как писала Мария Ульянова, «сказал Сталину, что он, вероятно, кончит параличом, и взял со Сталина слово, что в этом случае тот поможет ему достать и даст ему цианистого калия. Сталин обещал. Почему В.И. обратился с этой просьбой к Сталину? Потому что он знал его за человека твердого, стального, чуждого всякой сентиментальности. Больше ему не к кому было обратиться с такого рода просьбой». Примечательно, что Ленин просил именно цианистый калий — тот самый яд, которым воспользовались Лафарги. Ленин и Сталин даже скрепили свой договор поцелуем…

22 декабря 1922 года Владимир Ильич продиктовал записку: «Не забыть принять все меры достать и доставить… в случае, если паралич перейдет на речь, цианистый калий как меру гуманности и как подражание Лафаргам…»

Дальнейшее описывал сам Сталин. В секретной записке в Политбюро он писал: «17 марта (1923 года. — A.M.) т. Ульянова (Н.К.) сообщила мне в порядке архиконспиративном «просьбу Вл. Ильича Сталину» о том, чтобы я, Сталин, взял на себя обязанность достать и передать Вл. Ильичу порцию цианистого калия. В беседе со мной Н.К. говорила, между прочим, что «Вл. Ильич переживает неимоверные страдания», что «дальше жить так немыслимо», и упорно настаивала «не отказывать Ильичу в его просьбе». Ввиду особой настойчивости Н.К. и ввиду того, что В. Ильич требовал моего согласия (В.И. дважды вызывал к себе Н.К. во время беседы со мной из своего кабинета, где мы вели беседу, и с волнением требовал «согласия Сталина», ввиду чего мы вынуждены были оба раза прервать беседу), я не счел возможным ответить отказом, заявив: «прошу В. Ильича успокоиться и верить, что, когда нужно будет, я без колебаний исполню его требование». В. Ильич действительно успокоился».

«В феврале 1923 года, — вспоминал Вячеслав Молотов, — Ленину стало совсем плохо, и он попросил Сталина принести ему яд. Сталин обещал, но не принес. Потом он говорил, что, наверное, Ленин обиделся на него за это. «Как хотите, я не могу это сделать», — сказал Сталин. На Политбюро обсуждался этот вопрос». Секретная записка Сталина завершается словами: «Должен, однако, заявить, что у меня не хватит сил выполнить просьбу В. Ильича и вынужден отказаться от этой миссии, как бы она ни была гуманна и необходима, о чем и довожу до сведения членов П. Бюро ЦК».

Троцкий излагал эту историю так: «Во время второго заболевания Ленина, видимо, в феврале 1923 года, Сталин на собрании членов Политбюро… сообщил, что Ильич вызвал его неожиданно к себе и потребовал доставить ему яду. Он снова терял способность речи, считал свое положение безнадежным, предвидел близость нового удара, не верил врачам, которых без труда уловил на противоречиях, сохранял полную ясность мысли и невыносимо мучился…

— Не может быть, разумеется, и речи о выполнении этой просьбы! — воскликнул я. — Гетье не теряет надежды. Ленин может поправиться.

— Я говорил ему все это, — не без досады возразил Сталин, — но он только отмахивается. Мучается старик. Хочет, говорит, иметь яд при себе… прибегнет к нему, если убедится в безнадежности своего положения… Мучается старик…»

Слова Сталина, вероятно, правильнее было бы записать несколько иначе — «мучается Старик». Старик — то была старая подпольная кличка Владимира Ильича, широко известная. Повторяя это слово, Сталин как бы сдержанно напоминал соратникам о временах подполья, о товариществе тех лет. Тогда многие одобряли самоубийство Лафаргов, смотрели на вещи проще и, скорее всего, не отказали бы Ленину в его просьбе. Но теперь все было иначе.

Увы, Владимиру Ильичу не вполне удалось исполнить свое желание умереть достойно — «как следует… так, как умерли Лафарги», — но не по его собственной воле.

Переехав осенью 1894 года в Петербург, Ульянов познакомился со столичными молодыми марксистами. В 1895 году их кружок получил название «Союз борьбы за освобождение рабочего класса». Вскоре он был раскрыт полицией, и 9 декабря Владимира Ульянова с товарищами арестовали.

Оказавшись в известной петербургской тюрьме Кресты, Владимир Ильич не унывал. Он шутил: «Я в лучшем положении, чем другие граждане Российской империи, — меня взять не могут».

«Шесть чернильниц пришлось съесть». В советские хрестоматии непременно входила знаменитая история: когда Ленин сидел в тюрьме, он писал на волю конспиративные «химические» письма. Разумеется, достать в тюрьме необходимые реактивы было невозможно. Но Владимир вспомнил детскую игру, которой он научился когда-то от матери: писать вместо чернил молоком. (Чтобы прочесть потом подобное письмо, его требовалось слегка нагреть над огнем свечки или лампы.) Молоко входило в его тюремный рацион. Что же касается миниатюрных чернильниц, то их Ульянов лепил из мякиша черного хлеба.

Если щелкала форточка в двери камеры или раздавался шорох возле волчка, заключенный преспокойно отправлял в рот и хлебную чернильницу, и налитые в нее молочные «чернила». Когда надзиратель уходил, мастерил следующую… На одном из свиданий он со смехом признался родным: «Неудачный день сегодня: шесть чернильниц пришлось съесть».

Разумеется, съедобная чернильница из школьных хрестоматий перекочевала и в фольклорную «биографию» Ленина. О ней самые хлесткие и ядовитые анекдоты: «Ко дню рождения Ленина музей Петропавловской крепости выставил одну из несъеденных чернильниц Владимира Ильича. Чернильница выполнена из хлебного мякиша, пропитанного сливками, и инкрустирована красной и черной икрой из тюремного рациона». «Когда Ленин сидел в тюрьме, из хлеба он сделал чернильницу, из молока — чернила, а из соседа по камере — Надежду Константиновну Крупскую». И даже такой неожиданный «наркоманский» анекдот: «Владимир Ильич Ленин постоянно курил конопельку. А когда его пробивало на хавчик — он ЧЕРНИЛЬНИЦУ ЕЛ!!!»

«О мелких грызунах»? В первом же подцензурном письме из тюрьмы (2 января 1896 года) Ульянов умудрился спросить оставшихся на свободе товарищей о том, кто был арестован вместе с ним. Разумеется, спрашивать напрямую было невозможно — такое письмо тюремные цензоры бы не пропустили. Свои вопросы Ульянов замаскировал в списке книг, которые просил передать ему в камеру для чтения и работы.

Список содержал и вполне серьезные научные труды по экономике. Но были в нем и такие книги: Костомаров, «Герои Смутного времени». Эту строчку Ульянов пометил знаком вопроса, как будто бы не помня точно название книги. По содержанию она заметно выбивалась из общего ряда. Дело было в том, что товарищи Ульянова по подпольному обществу Ванеев и Сильвин (оба нижегородцы) носили клички: Минин и Пожарский. Шифр, непонятный для тюремщиков и предельно ясный для всех друзей Ульянова…