«Король и я» был столь популярен, что его перенесли на киноэкран. Практически одновременно вышел фильм «Десять заповедей», где Юл играл фараона Рамзеса, и вскоре появилась «Анастасия» (история якобы чудом уцелевшей царской дочери) — во всех этих фильмах нещадно эксплуатировался «восточный» колорит Бриннера. В том же ряду оказались «Братья Карамазовы» и «Путешествие», где Юл играл соответственно Митю Карамазова и советского офицера, подавлявшего венгерское восстание в 1956 г. В последнем фильме есть немало от жупела «холодной войны»: офицер отвратителен до неправдоподобия.

Тем временем за Бриннером закрепилась слава «короля Голливуда», сохранявшаяся за ним до самой смерти, хотя и не безоговорочно. Так, фильм «Великолепная семерка», несмотря на гигантский зрительский успех во всех странах мира, включая СССР, все же как произведение искусства заметно уступал своему японскому прототипу «Семь самураев», и критики не преминули это отметить.

В фильме «Тарас Бульба», тоже очень «кассовом», Бриннера, выступившего в главной роли, «переиграл» его молодой соперник Тони Куртис, исполнивший роль сына Тараса, Андрея, сместив все акценты. Кроме того, американский зритель устроен так, что он не способен никаким образом оправдать сыноубийство, и поэтому главный «мессидж» фильма не дошел до адресата.

Не украшало Бриннера и множество очень плохих фильмов, которые просто трудно досмотреть до конца и которые его участие ставило целью «вытянуть на тройку» за счет накопленного им «запаса славы». Но вклад Бриннера в американское кино был отмечен не только полушуточным титулом «короля», но и «Оскаром», который ему вручила Анна Маньяни. Вскоре из его рук получила свой «Оскар» Элизабет Тэйлор.

Спектакль «Король и я» с участием Юла Бриннера много раз возобновлялся и за 30 лет выдержал 4625 представлений. В числе поздравивших Юла с последним представлением побившего все рекорды шоу был и президент США Рональд Рейган, который, надо отдать ему должное, сохранил при этом дистанцию, отделявшую его от подлинных звезд Голливуда, — сам Рональд в звезды так и не выбился.

Политические взгляды Юла Бриннера вряд ли сильно отличались от взглядов его дяди Феликса, который в 1917 г. в Петербурге однажды стащил самого Ленина с трибуны. Хотя раскованность высказываний Юла позволяла некоторым считать его «первой социалистической звездой Голливуда». Его нетерпимость к антисемитизму нередко принимала формы, выходящие за пределы цивилизованного общества. Журналист Левин, как-то бравший у него интервью, вспоминал, что посыльный случайно оказался рядом и вздумал пошутить над крючковатым носом прессмэна. Юл сшиб его с ног и не давал подняться, пока тот не поцеловал туфли журналиста и не попросил прощения.

Когда Юл Бриннер умер, никто из знаменитостей не был на траурной церемонии в Нью-Йорке. Возможно, их смутили тибетские и непальские ламы, которые отпевали его, хотя кому же еще было отпевать монгола? Но миллионы американских кинозрителей, еще не забывших недавнюю историю кино, по-прежнему числят Юла в «русских», игнорируя нюансы. Хотя Голливуд за последние годы сильно «порусел», Юл Бриннер остается единственным «русским», не уступающим по яркости главным голливудским светилам.

Набоков Владимир Владимирович — родился 22 апреля 1899 г. в Петербурге, умер в 1977 году в г. Монтре, Швейцария.

Отец В. В. Набокова — В. Д. Набоков — являлся одним из лидеров кадетской партии России, долгое время редактировал либеральную газету «Речь», а в 1917 году был членом Временного правительства. После революции семья Набоковых оказалась в Крыму, откуда в 1919 году уехала в эмиграцию. В Англии Владимир Набоков учился в Кембриджском университете, после окончания которого в 1922 г. поселяется в Берлине. Во время кадетского собрания в том же году два монархиста выстрелами в спину убивают его отца.

Первую известность как писатель, В. В. Набоков приобрел после выхода романа «Машенька» (1926 г.). С 1940 года проживал в США. Его перу принадлежат ряд романов, повестей и рассказов, написанных на русском и английском языках. С 1960 года В. В. Набоков проживал в Швейцарии.

Владимир Владимирович Набоков рос в весьма зажиточной петербургской семье и с детства говорил на трех языках: русском, французском и английском (с гувернантками, француженкой и англичанкой).

Происхождением своим он чрезвычайно гордился, хотя и говорил о нем несколько небрежно, уточняя, что «старый дворянский род Набоковых произошел не от каких-то псковичей, живших как-то там в сторонке, на обочье, и не от кривобокого, набокого, как хотелось бы, а от обрусевшего шестьсот лет назад татарского князька по имени Набок». Нужно, однако, уточнить, что гордился Набоков не столько даже древностью своего рода, сколько тем обстоятельством, что «по отцовской линии мы состоим в разнообразном родстве или свойстве с Аксаковыми, Шишковыми, Пущиными, Данзасами».

И дед, и отец Владимира Владимировича были юристами, причем отец сделался даже одним из лидеров конституционно-демократической партии. «На каком-то банкете, — рассказывает сын, — он отказался поднять бокал за здоровье монарха — и преспокойно поместил в газете объявление о продаже придворного мундира».

Среди предков Набокова со стороны матери был сибирский золотопромышленник Василий Рукавишников, поэтому приданое Елены Ивановны было довольно значительным. Среди всего прочего именно от нее семья Набоковых получила имение Рождествено, которое в 1916 году досталось Владимиру Владимировичу Набокову.

Каждое лето семья Набоковых проводила в своем имении под Петербургом. На всю жизнь Владимир Владимирович сохранил в своей душе воспоминание о неповторимом очаровании северной природы и о бурных и беззаботных детских развлечениях: «Пикники, спектакли, бурные игры, наш таинственный вырский парк, прелестное бабушкино Батово, великолепные витгенштейновские имения — Дружноселье за Сиверской и Каменка в Подольской губернии — все это осталось идиллически гравюрным фоном в памяти, находящей теперь сходный рисунок только в совсем старой русской литературе».

Наверное, поэтому, оставив Россию, Набоков вспоминал всегда только эти уголки своей родины: «Тоска по родине. Она впиталась, эта тоска, в один небольшой уголок земли, и оторвать ее можно только с жизнью. Ныне, если воображаю колунную траву яйлы, или Уральское ущелье, или солончаки за Аральским морем, я остаюсь столь же холоден в патриотическом и ностальгическим смысле, как в отношении, скажем, полынной полосы Невады или рододендронов Голубых Гор; но дайте мне на любом материке лес, поле и воздух, напоминающие Петербургскую губернию, и тогда душа вся перевертывается».

В романе «Другие берега» Набоков приводит и еще несколько соображений на эту же тему: «Мое давнишнее расхождение с русской диктатурой никак не связано с имущественными вопросами. Презираю россиянина-зубра, ненавидящего коммунистов, потому что они, мол, украли у него деньжата и десятины. Моя тоска по родине лишь своеобразная гипертрофия тоски по утраченному детству…»

Когда Набоков говорит о своем детстве, невольно вспоминаешь «Детские годы Багрова-внука» С. Т. Аксакова: мальчик рос в замкнутом семейном кругу, его воспитывали и обучали гувернеры, друзей у него не было, за одним лишь исключением (Юрий Рауш, кузен). Впрочем, такой образ жизни вполне отвечал вкусам самого Набокова. Он не сошелся и со своими одноклассниками, когда его, наконец, отдали в Тенишевское училище (это было в 1911 году). Владимира привозили в училище в автомобиле, каковым обстоятельством он чрезвычайно гордился. Одного из своих соучеников он все же удостаивал внимания, объяснялось это тем, что с ним можно было играть в шахматы (с детства Набоков испытывал пристрастие к этой игре). «Я был превосходным спортсменом, — вспоминает Набоков, — учился без особых потуг, балансируя между настроением и необходимостью; не отдавал школе ни одной крупицы души, сберегая все свои силы для домашних отрад, — своих игр, своих увлечений и причуд, своих бабочек, своих любимых книг, — и в общем не очень бы страдал в школе, если бы дирекция только поменьше заботилась о спасении моей гражданской души. Меня обвиняли в нежелании «приобщиться к среде», в надменном щегольстве французскими и английскими выражениями (которые попадали в мои русские сочинения только потому, что я валял первое, что приходило на язык), в категорическом отказе пользоваться отвратительно мокрым полотенцем и общим розовым мылом в умывальной, в том, что я брезговал захватанным серым хлебом и чуждым мне чаем, и в том, что при драках я пользовался по-английски наружными костяшками кулака, а не нижней его стороной… Наибольшее негодование возбуждало то, что уже тогда я испытывал непреодолимое отвращение ко всяким группировкам, союзам, объединениям, обществам».