Певец В. Дмитриев, на время НЭПа превратившийся в крупье процветавшего казино, в 1924 г. сколотил группу из шести исполнителей для гастролей в Германии. Накануне отплытия произошла трагическая история, обнажившая опасные клыки молодого НКВД. В группе была юная балерина Лидия Иванова, у которой были связи с чекистами: несмотря на классовые различия, те уже уяснили, что среди балерин пропасть прехорошеньких, и это заставило их сделать первый шаг к искусству балета. Но и Иванова познала кое-что из мрачных тайн ЧК, которые не полагалось вывозить на Запад. Институт «невыездных» тогда еще не оформился, это был следующий этап развития ЧК. И чекисты не придумали ничего другого, как убить Иванову. Причем сделали это очень неловко, инсценировав аварию моторной лодки с большой компанией, так что из мешка торчало несколько шил. Никакого расследования инцидента даже не провели. Эта история укрепила в Баланчине желание оставить страну.
В Европе все, кроме Дмитриева, нашли работу; Дмитриеву же, как своему благодетелю, артисты отчисляли некоторое время долю гонораров. Баланчин устроился работать в знаменитую балетную труппу Дягилева, который после войны собрал осколки «Русского балета Монте-Карло» и нуждался в притоке молодых сил. Баланчин выступал как танцовщик и балетмейстер во многих странах Европы, не чуравшихся беглецов из «свободной России», а во многие их не допустили. В Вене Баланчин встретился с Рахманиновым, и его ждал афронт. Он попросил написать Рахманинова какую-нибудь балетную музыку.
— Балет на мою музыку? — вскричал Рахманинов. — Да вы что, с ума сошли? Вон!
И выставил танцовщиков из гостиницы. Баланчин не был бы кавказцем, если бы не запомнил это на всю жизнь, и с тех пор, когда бы ни заходил разговор о Рахманинове, прекращал его словами:
— Lousy music! (Вшивая музыка!)
Отсюда можно заключить, что отношения между «россиянами»-эмигрантами были всегда небезоблачными. Может быть, это особенно справедливо по отношению к миру балета, где давно уже стало тесно от русских. По-видимому, известный танцовщик и балетмейстер Питер Мартинс выразил не только свое мнение, когда сказал, что русским пора освободить американские места, которые они занимают. Хотя все, что пахнет национализмом, и встречается в Америке очень настороженно.
Когда в 1933 г. Баланчину вздумалось собрать всех своих бывших жен в только что созданной Школе американского балета, у станка встретились с тогдашней женой Жевержеевой (по-американски Гева), Данилова, Талчиева и Леклерк. Карьера Баланчина-танцовщика была неблестящей и рано закончилась из-за травмы колена. Иногда он выходил заменять заболевших исполнителей (однажды заменял, импровизируя под хохот публики, в «Песне соловья» Алисию Маркову). Но в качестве балетмейстера он работал более полувека. На счету Баланчина были европейские триумфы, работа с крупнейшими современными композиторами (например, со Стравинским и Веберном), создание в 1948 Нью-Йоркского городского балета, который он же возглавлял много лет, переход этого балета в роскошный Линкольновский центр исполнительского искусства и много других достижений. Но Р. Бакл, наверное, не зря считает кульминацией его жизни гастроли в Москве в 1962 г. Это были не первые гастроли американской театральной труппы в СССР: еще раньше были выступления со спектаклем «Моя прекрасная леди» — мюзиклом по мотивам пьесы Б. Шоу «Пигмалион» с участием Лолы Фишер. Но на главных сценах страны, в Большом театре и Дворце съездов, это были первые гастроли, и они имели огромное политическое значение, давая возможность тысячам зрителей открыто выразить добрые чувства к американскому народу и тем самым показать свое неприятие официальной пропаганды, регулярно рисовавшей этот народ в неприглядном свете.
Попытки задержать Баланчина начались уже на польской и чешской границах, поскольку и чехи, и поляки в равной степени ненавидят как русских, так и американцев. Для такого суждения не было никаких оснований: и чехи, и поляки совсем неодинаково относились к русским и американцам, русских ненавидели гораздо сильнее, если все-таки пользоваться этим неуместным словом для описания чувств чехов и поляков. Неприязнь к американцам началась в 1968 г. и была вызвана равнодушием к подавлению «Пражской весны». Но и это чувство нельзя было назвать ненавистью.
Когда Баланчина в аэропорту «Шереметьево» приветствовали словами: «Добро пожаловать в Россию, родину классического балета», он ответил: «Спасибо, но теперь Америка является родиной классического балета. Россия — это родина старого романтического балета». О справедливости этих слов пусть читатели судят сами.
«Аплодисменты на спектакле во Дворце съездов были, но в основном по окончании спектакля. Причиной этого был превосходный буфет на верхнем этаже дворца. После первого и второго актов зрители устремлялись поскорее в буфет, вприпрыжку по быстрым эскалаторам, чтобы захватить икру, блины и колбасу, которые уже нельзя было достать в ресторанах и магазинах». Как участник этого исторического события в роли зрителя, обязан согласиться с м-ром Баклом, но с двумя оговорками. Во-первых, история требует точности: блины сами по себе дефицитом не были, только икра и твердокопченая колбаса. Во-вторых, главная причина некоторой холодности московской публики состояла в разочаровании искусством Баланчина. Бессюжетность его балетов в сочетании с очень быстрыми, но бездушными, механическими движениями танцовщиков не воспламеняла зрителей. Самой же балетной техникой удивить москвичей было трудно. Только «Ажгон» Стравинского с участием негра А. Митчелла, который Бакл считает трудным для любой аудитории, имел настоящий успех, но и там, по мнению рецензента, «можно было спорить о допустимой мере откровенности в изображении секса». Ну, рядовых балетоманов это, конечно, не смущало, а вот ритмичная «спортивность» работ Баланчина вызывала досадливое недоумение.
Надо сказать, что гастроли происходили в очень трудный исторический момент. В библиотеках по очереди читали поразительную повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича», а копии делать не разрешали. Самодур Хрущев спровоцировал Карибський кризис. Американские артисты были информированы о нем гораздо лучше, чем советские зрители, от которых тщательно скрывался драматизм ситуации. Передачи по радио свирепо глушились. Американцы этого, разумеется, не понимали, они растерянно запасались в посольстве бутербродами и удивлялись беспечности москвичей. Баланчин держался стойко, ответив на чью-то просьбу о прогнозе событий: «Я как раз еще не был в Сибири». Война стояла у порога, а москвичи наслаждались балетом! Интеллигенты, те, что, придя домой, припадали к транзисторам, тем более чувствовали потребность выразить свою солидарность с американцами, особенно к концу спектаклей, когда они возвращались к действительности из неглубокого увлечения миром балета.
Впрочем, такое отношение к баланчинскому искусству не было из ряда вон выходящим. «Русские критики, как и большинство английских за двенадцать лет до того, нашли, что в исполнении американцев нет души». Не удовлетворил советских зрителей и уровень мастерства труппы: газон надо было выращивать двести лет. В Ленинграде публика проявила больше энтузиазма: Карибский кризис миновал, а Баланчин, расчувствовавшись, дал бесплатный утренний спектакль для творческих работников — платные билеты распространялись по предприятиям города. Но зато в Грузии, где Баланчин оказался впервые в жизни, царил полный восторг: «Нас, оказывается, и в Нью-Йорке знают! Нас, а не русских!»
Поклонение Баланчин встречал не всегда, скорее уважение как добротный профессионал. В таком духе высказывался о нем и Касьян Голейзовский, с которым я познакомился тогда же: «Два других моих ученика, которые руководят балетом в Париже и Москве, гораздо изобретательнее» (имелись в виду А. Григорович и С. Лифарь.). Но Баланчин-балетмейстер был очень трудоспособным; только в Нью-Йоркском городском балете он поставил 200 (!) номеров и отличался хорошими организаторскими способностями, без чего в Америке не спорится никакое дело.
