Стоило Кириле имя Авдюшки Мыла вслух произнести, встал у него перед глазами калечный, что безмолвно шел за ним от Ростова, а на подходе к Борисо-Глебскому монастырю вдруг перекрестил его и исчез. Ростом и телосложением они с Мылом схожи, а в лицо бедолаге Кирила старался не глядеть – уж очень тряпки на его головке отталкивающе смотрелись.

«А вдруг это Авдюшка был? – сбился со слова Кирила. – Если так, он меня простил. А я – его…»

Иринарх между тем доплел лапоть и, подставив его под блуждающий свет из оконца, стал придирчиво осматривать свое рукоделие. Значит, и Кириле пора свою исповедь заканчивать.

Чувствуя, что пересохший от волнения язык вот-вот перестанет слушаться его, он всхлипнул:

– Ныне, отче, я не живу, а прозябаю. Родительским наставлениям не следую. Сам себя за это презирать стал. Мечусь, как птица в заклепе.

– Это у тебя до поры до времени, чадо. У лебедей ведь птенцы вовсе не белы. Белыми они после становятся, когда чистое от нечистого в себе отделят. Так и тебе предстоит сделать.

– Я стараюсь. Так ведь не получается. Будто кто-то меня под руку подбивает. Одно и осталось – в чернецы от мира, как ты, уйти.

– Рано тебе о старчестве думать, сыне мой, – не одобрил такое его намерение Иринарх. – Ибо долга своего ты еще не исполнил.

– О каком долге ты говоришь, блаженный?

– Отечеству в трудную годину послужить, вот о каком. Выше него лишь долг перед Господом нашим Создателем, ибо он о нас не токмо на небеси, но и в миру печется. Насилие греха не воспрещено разрушать насилием добрых стремлений. Они в тебе первенствуют, чадо, но теснимы грехами. Отрешись от них, но сбереги стремление очистить родимую землю от иноверных хватателей и разорителей. Вот тебе малый крест, вот тебе лаптишки на дорогу. Ступай в Ярославль. Стань под хоругви нижегородского подвига. Остальное тебе само откроется.

Кирила потрясенно принял бесценные дары и в порыве чувств припал губами сначала к одной, потом к другой руке старца. Они были сухие и холодные, как железо оковцев.

Утирая внезапно брызнувшие слезы, Кирила достал из дорожной сумы медные листы для церковных изделий и подал Иринарху с поклоном.

– А это тебе ответно, отче!

– Сам догадался или кто подсказал, в чем нужду имею?

– Брат Иванец из Троицкой обители, – признался Кирила. – Он твой великий почитатель. Это он мне внушил, что покаяние – второе рождение от Бога.

– Истинно так, – подтвердил Иринарх. – Убежище всякого зла мучениями совести разрушается. Теперь же иди и помни: я дал тебе себя послушать. Однако все, что ты здесь сказал, не токмо я, но и Господь слышал. Перед ним тебе и ответ держать.

– Иду, отче! А ты многолетствуй! Очень тебя прошу. Твои цветущие седины всем нужны…

Выйдя из затвора, Кирила еще долго слышал голос Иринарха. Ветхий годами ключарь предложил ему переночевать в келье покаянников, содержащихся в монастыре, но Кирила отказался. Его ждал Ярославль.

За три версты до Ярославля Кирилу догнал полуконный-полупеший обоз. Не дожидаясь, пока он вытеснит его на обочину, Кирила сошел с дороги и, присев на поросшую малосильной травой кочку, стал ждать, когда эта череда седоков, возов и ходцев проволочится мимо. Над нею сеялось пронизанное солнечными лучами облако пыли, и лишь возглавляющие обоз всадники не купались в нем. В облике одного из них Кириле почудилось что-то знакомое.

«Ба, да это Мирон Вельяминов-Зернов, – не то удивился, не то обрадовался он. – Значит, и Мирон решил сменить ополчение».

После горькой до слез гибели Прокопия Ляпунова Вельяминов оказался одним из тех немногих поместных дворян, что остались в осадном лагере под Москвой. Его ополченцы наглухо заперли поляков и их кремлевских приспешников у Тверских ворот Белого города. Кириле не раз случалось бывать в расположении отряда Вельяминова. Там всегда царили порядок и согласие. Воинской хваткой Бог Мирона не обидел, силой и храбростью тоже, а что до прежней его службы на лжеименитого Тушинского царика, так за нее жители Владимира, где он прежде воеводствовал, чуть не до смерти его камнями побили, приговаривая: «Вот враг Московского государства!». Следы тех побоев изуродовали лицо Вельяминова, но не совесть. Служба под началом Ляпунова это хорошо показала. Вот и теперь он не куда-нибудь спешит – в Ярославль.

«А кто это рядом с Мироном пригарцовывает? – закрылся ладонью от солнца Кирила. – Никак Исак Погожий?.. Ну, точно!».

Стольник из Углича Исак Погожий – тоже из ляпуновцев. Он стерег неприятеля на Трубной площади у Покровских ворот и тоже показал себя умелым предводителем и расчетливым храбрецом. Видом и повадками – чистый русак, хоть и наречен при крещении Исаком.

Когда всадники поравнялись с Кирилой, Вельяминов скользнул по нему отсутствующим взглядом, зато Погожий сходу поворотил своего рыжего впрожелть жеребца на кочковатое обочье.

– Мир по дороге, Кирила Нечаевич! – поприветствовал он его сверху. Каким случаем здесь?

– И тебе здравствовать, Исак Семенович! – радуясь встрече, откликнулся Кирила. – Случай у нас, похоже, один. В Ярославль иду – под хоругви нижегородцев.

– А в лапти почто обрядился? Или похолопствовать по случаю решил? Так по тебе издали видать, что ты по чину не ниже сына боярского будешь.

– Если думаешь, что я ряжусь, то зря! Эти лапти Иринарх сплел и дал мне в дорогу до Ярославля.

– Вон оно как, – смешался Погожий. – А мне не давал, хоть я из Углича к Борису и Глебу не единожды наезживал и у него в затворе бывал.

– А ты в другой раз в обитель пеше пойди, – посоветовал Кирила. – С покаянием. В Святом Писании сказано, что Бога один кающийся грешник больше радует, нежели девяносто девять праведников.

– Ты-то сам в чем покаялся?

– Во всем, что избыть хотел. Бог меня слышал. Коли хочешь, у него спроси.

Мимо прогромыхала пушка, поставленная на четыре высоких колеса. За ней другая. Дальше на возах громоздились пушечные ядра и рогожные кули с порохом. Вперемешку с боевыми холопами Вельяминова и Погожего шли казаки и добровольные ополченцы. У кого топор за поясом, у кого самодельная пика, а у кого и рогатина. От копья она отличается тем, что венчает ее не острое жало, а двулезый нож шириной в две ладони.

– Вишь, какая у нас сила? – горделиво подбоченился Погожий. – С такой Пожарский нас без слов к себе примет. Да уже, считай, и принял. Мирон-то Вельяминов в Ярославле поперед нашего был, его тогда в Совет всей земли и записали. Но он сразу под Москву воротился – за своими людьми. Тут и мы с братом Дмитрием к нему пристали. Жаль, у тебя своих людей нет. Ну да не беда. Пошли с нами! Пожарский нас с Мироном в Ярославле ждет, а обоз велел отвести в его подгородный стан на берегу Пахны. Вот и решай быстрее!

– Пеший конному не товарищ, – усмехнулся Кирила. – Да и не получится быстрей. Мне сперва переобуться надо.

– Это правильно! – одобрил его Погожий. – На лаптях не написано, кто их сплел… Переобувайся пока, а я тебе тотчас коня пришлю, – и, крутанув своего каурого жеребца, затрусил в голову обоза.

Проводив его взглядом, Кирила развязал оборы на портяных подвертках, внакрест идущих вниз от колен, и бережно снял их вместе с лаптями. В мирное время даже самый завалящий мужик без лицевых подверток, напущенных для нарядности на исподние, из дома не выйдет. Это примерно то же самое, что вместо полотенца заношенной онучей утереться. Но в сполошное время, когда вокруг стон и разор, деревенским и дорожным людям не до таких мелочей. Потому-то до предместий Ярославля Кирила в одних портянищах, не привлекая к себе внимания, и дошагал. А в большом городе, набитом не только посадскими, черными, но и чиновными, торговыми и прочими избыточными людьми, даже в смутную пору человека привыкли по одежке встречать. Так зачем же лишний раз привлекать к себе внимание?

Кирила проворно надел сапоги и стал ждать обещанного коня.

Обоз замыкали возы с кладями, укрытыми парусиной, и с десяток серых от пыли пешцев. Сразу и не поймешь, казаки это или стрельцы, так в их одежде и в оружии все перепутано. Одни с саблями, другие, с ручными пищалями через плечо, третьи с копьями.