Некое предчувствие истинной природы грядущего катаклизма, должно быть, начало к тому времени проникать в мой рассудок, ибо когда судья Уилтон откинулся на спинку кресла, вопросительно глянул на меня и осведомился:

— И что вы собираетесь делать? — я без колебаний ответил:

— Выполнить все до последней буквы!

Какой-то миг он лишь рассматривал меня и ничего не говорил, затем смирился с неизбежным, вздохнул и сурово вымолвил:

— Что ж, подождем десяти часов вместе.

Последнее действие неописуемого кошмара, сгустившегося в доме Таттла, началось незадолго до этого срока, причем начало это было до того обыденным, что последующий истинный ужас оказался вдвойне глубоким и потрясающим. Итак, без пяти минут десять зазвонил телефон. Судья Уилтон тут же снял трубку — и даже оттуда, где я сидел, в голосе Пола Таттла, выкликавшего мое имя, была слышна смертная мука!

Я взял трубку из рук судьи.

— Хэддон слушает, — сказал я с хладнокровием, которого не ощущал вовсе. — В чем дело, Пол?

— Сейчас же! — вскричал Таттл. — Боже, Хэддон, — немедленно — пока… не поздно. Господи — пристанище! Пристанище!.. Вы знаете это место — ворота выгона… Боже, скорей же!..

А потом произошло то, чего мне вовек не забыть: голос его внезапно ужасно извратился — будто сначала его весь смяли в комок, а затем он потонул в жутких, бездонных словах. И звуки эти, доносившиеся теперь из трубки, были чудовищны и нечеловечески — ужасающая тарабарщина и грубое, злобное блеянье. В этом диком шуме отдельные слова возникали вновь и вновь, и я в неуклонно возраставшем ужасе слушал эту торжествующую страшную белиберду, пока та не затихла где-то вдали.

— Йа! Йа! Хастур! Угх! Угх! Йа Хастур кф’айяк ’вулгтмм, вугтлаглн вулгтмм! Айи! Шуб-Ниггурат!.. Хастур — Хастур кф’тагн! Йа! Йа! Хастур!..

Внезапно все смолкло. Я обернулся к судье Уилтону и увидел его искаженное от ужаса лицо. Но я смотрел и не видел его — как не видел иного выхода, кроме того дела, что требовалось совершить. Ибо столь же внезапно я с ужасающей ясностью осознал то, чего Таттлу не суждено было узнать, пока не стало слишком поздно. В тот же миг я выронил трубку и как был, без шляпы и пальто, выбежал из дому, слыша, как за спиной у меня растворяется в ночи голос судьи, неистово вызывающего полицию. С невероятной скоростью я мчался по лежавшим в тени призрачным улицам заклятого Аркхема в октябрьскую ночь, вдоль по Эйлсбери-роуд, по проезду к воротам выгона — и оттуда, лишь на краткий миг, когда где-то позади взвыли сирены, сквозь ветви сада увидел дом Таттла, очерченный дьявольским фиолетовым сияньем, прекрасным, но неземным и ощутимо зловещим.

Потом я нажал на рукоять детонатора — с оглушительным ревом старый дом разорвался, и там, где он стоял, взметнулись языки пламени.

Несколько минут я стоял ослепленный, затем постепенно стал осознавать, что по дороге к югу от дома подтягивается полиция, и медленно пошел им навстречу. Так я увидел, что взрыв осуществил то, на что намекал Пол Таттл: своды подземных пещер под зданием рухнули, и теперь вся почва оседала, проваливалась, и вспыхнувшее было пламя шипело и исходило паром, а снизу толчками поднималась вода.

И тогда случилось еще одно — последний неземной ужас, который милосердно затмил собою то, что я увидел: из обломков среди поднимавшихся вод выпирала огромная масса протоплазмы; она восставала из озера на месте дома Таттла, а там, где раньше была лужайка, с воем бежала к нам нечеловеческая тварь, затем она обернулась к тому, другому существу, и между ними началась титаническая схватка за господство. Ее прервал лишь яркий взрыв света — казалось, он снизошел с восточной части неба, подобно вспышке невероятно мощной молнии: гигантский разряд энергии на один ужасный миг обнажил все, и светящиеся отростки, точно извивы молний, опустились как бы из сердцевины ослепительного столба света. Один опутал ту массу, что виднелась в водах, поднял ее высоко и швырнул вдаль, к морю, а другой подхватил с лужайки вторую тварь и закинул ее темным пятнышком, что становилось все меньше, ввысь, в небеса, где она сгинула среди вечных звезд! А потом настала внезапная, абсолютная, космическая тишина, и там, где всего мгновения назад явилось нам это светящееся чудо, теперь осталась лишь тьма да верхушки деревьев на фоне неба, в котором низко на востоке блестел глаз Бетельгейзе, а Орион поднимался в осеннюю ночь.

Какой-то миг я не мог понять, что хуже — хаос предыдущих мгновений или кромешная черная тишь настоящего. Но слабенькие вопли ужаснувшихся людей вернули мне память, и меня осенило, что хоть они-то, по крайней мере, не поняли этого тайного ужаса — последнего, что опаляет сознание и сводит с ума, того, что восстает в темные часы и бродит в бездонных провалах разума. Быть может, они тоже слышали — как это слышал я — тонкий, далекий посвист, безумное завывание из неизмеримой бездны космического пространства, тот вой, что, летя, стряхивал ветер, те слова, что истекали из воздуха:

— Текели-ли, текели-ли, текели-ли…

И они, разумеется, видели тварь, что, вопя, вышла к нам из тонущих руин, эту искаженную карикатуру на человека, чьи глаза совершенно терялись в массивных складках чешуйчатой плоти; это создание, что воздевало к нам бескостные руки, будто щупальца осьминога, — тварь, что визжала и болботала голосом Пола Таттла!..

Но все же никто больше не мог знать тайны, ведомой лишь мне одному, — тайны, о которой, наверное, догадался в тенях своих предсмертных часов Амос Таттл, а племянник его понял слишком поздно: что пристанищем, которого искал Хастур Невыразимый, пристанищем, обещанным Тому, Кого Нельзя Именовать, был вовсе не тоннель под домом и не сам дом, но тело и душа Амоса Таттла, а в их отсутствие — живая плоть и бессмертная душа того, кто жил в том обреченном доме на Эйлсбери-роуд.

Козодои в распадке[37]

(Перевод М. Немцова)

Я вступил во владение домом своего двоюродного брата Абеля Хэрропа в последний день апреля 1928 года, когда уже стало понятно, что контора шерифа в Эйлсбери либо не способна, либо не желает как-либо объяснить его исчезновение; я, следовательно, исполнился решимости предпринять собственное расследование. Для меня это скорее было делом принципа, нежели родственных чувств, ибо брат мой всегда держался несколько в стороне от остальных членов семьи: еще с ранней юности он имел репутацию человека со странностями и впоследствии никогда не делал попыток ни навещать нас, ни приглашать к себе. Его непритязательный домишко в уединенной долине, что в семи милях от дороги из Аркхема на Эйлсбери, также не вызывал особенного интереса почти ни у кого из нас, живших в Бостоне или Портленде. Все это я объясняю в таких деталях единственно для того, чтобы из-за последовавших событий моему приезду и поселению в этом доме никоим образом не приписывали никаких иных мотивов.

Домик Абеля, как я уже сказал, был весьма непритязателен. Выстроили его, как обычно строят дома в Новой Англии: таких полно в любой деревушке и здесь, и чуть дальше к югу — прямоугольные двухэтажные постройки с верандой позади и передним крыльцом на углу под скатом крыши, не нарушающим прямоугольный план здания. Крыльцо некогда надежно защищалось раздвижными ширмами, но теперь все они прохудились тут и там, поэтому дом нес на себе печать упадка и разрушения. Однако сама деревянная постройка выглядела достаточно пристойно: стены покрасили в белый цвет меньше года назад, еще до исчезновения брата, и краска держалась так хорошо, что дом казался совсем новым — в отличие от крыльца. Справа располагался дровяной сарай, рядом с ним — коптильня. Неподалеку имелся также открытый колодец с навесом и воротом, к которому на цепи подвешивалось ведро. Слева от дома были более удобная водоразборная колонка и два сарайчика поменьше. Поскольку брат мой не занимался сельским хозяйством, никаких помещений для животных не было.