Внутри дом пребывал в хорошем состоянии. Брат явно следил за тем, чтобы все было в порядке, однако мебель выцвела и износилась, поскольку досталась ему в наследство еще от родителей, умерших лет двадцать назад. В нижнем этаже была тесная кухонька, выходившая на заднюю веранду, старомодная гостиная чуть побольше обычной и комната, судя по всему, раньше служившая столовой, но впоследствии Абель переделал ее под кабинет, и теперь она вся была завалена книгами: они лежали на грубых самодельных полках, в ящиках, на креслах, бюро и столе. Даже на полу были стопки книг, а одна раскрытой лежала на столе с самого исчезновения Абеля: в суде Эйлсбери мне сказали, что с тех пор в доме ничего не трогали. Второй этаж был, по сути, чем-то вроде мансарды: во всех трех комнатках потолки были скошены. Там размещались две спальни и кладовка, и в каждой — лишь по одному окошку в скате крыши. Одна спальня находилась над кухней, другая над гостиной, а кладовая — над кабинетом. Тем не менее было не похоже, чтобы брат занимал какую-либо из этих спален: судя по всему, спал он на кушетке в гостиной, и, поскольку диванчик этот был необычайно мягок, я тоже решил разместиться здесь. Лестница на второй этаж вела из кухни, что лишь усугубляло тесноту помещения.
Обстоятельства исчезновения моего двоюродного брата были очень просты, что может подтвердить любой читатель, помнящий скупые газетные отчеты об этом деле. Последний раз Абеля видели в Эйлсбери в начале апреля: он покупал пять фунтов кофе, десять фунтов сахара, немного проволоки и несколько больших сетей. Четыре дня спустя, седьмого апреля, проходивший мимо его дома сосед не увидел дыма из трубы и решил, несмотря на нежелание, зайти. Брата моего соседи, очевидно, не очень жаловали — он был угрюм, и те старались держаться от него подальше. Но поскольку седьмого было холодно, отсутствие печного дыма настораживало, и Лем Джайлз подошел-таки к двери и постучал. Ответа не последовало, и он толкнул дверь: та была не заперта, и он вошел. Дом стоял пустым и холодным; лампу возле раскрытой книги на столе в кабинете явно зажигали, и она, по всей видимости, погасла со временем сама. Хотя Джайлз счел это весьма странным, он никому ничего не сообщал, пока еще три дня спустя, десятого числа, снова проходя мимо в сторону Эйлсбери, не зашел в дом по той же самой причине и не обнаружил там совершенно никаких изменений. На сей раз он поведал об этом лавочнику в Эйлсбери и получил совет доложить шерифу. С большой неохотой он так и поступил. Помощник шерифа приехал в дом моего двоюродного брата и обследовал все вокруг. Была оттепель, и никаких следов нигде не нашли — снег быстро стаял. И поскольку не хватало лишь малого количества того кофе и сахара, которые брат покупал, предположили, что он пропал примерно через день после своей поездки в Эйлсбери. Обнаружили кое-какие признаки того, что брат собирался что-то мастерить из купленных сетей: их кипа до сих пор была свалена в кресле-качалке в углу гостиной, но, поскольку сети такого типа обычно используются рыбаками на побережье у Кингспорта как кошельковые неводы, его намерения остались туманны и загадочны.
Усилия людей шерифа из Эйлсбери были, как я уже дал понять, чисто формальными. Они явно не горели желанием расследовать исчезновение Абеля; быть может, их слишком быстро сбила с толку скрытность его соседей. Я не собирался следовать их примеру. Если сообщения людей шерифа достоверны — а у меня все же не было причин подозревать иное, — соседи упорно избегали Абеля и даже теперь, после исчезновения, когда подразумевалось, что он мертв, желали говорить о нем не больше, чем связываться с ним при жизни. И в самом деле, у меня появились весьма ощутимые доказательства соседских чувств, не успел я и дня пробыть в доме брата.
Хотя в доме не было электричества, он был подключен к телефонной линии. Телефон зазвонил в середине дня — не прошло и двух часов после моего приезда, — и я снял трубку, совершенно забыв, что брат мой был одним из коллективных абонентов. Но я замешкался с ответом, и там уже кто-то разговаривал. Я бы, конечно, без промедления положил трубку, если бы говорившие не упомянули имени брата. Мое естественное любопытство возобладало, и я остался стоять и слушать дальше.
— …Кто-то приехал в дом Аба Хэрропа, — говорил женский голос. — Лем проходил мимо по пути из города минут десять назад и видел.
Десять минут, прикинул я. Значит, говорят из дома Лема Джайлза — ближайшего соседа, живущего чуть выше по распадку с той стороны холма.
— Ох, миссис Джайлз, неужели это он вернулся?
— Господи, надеюсь, что нет! Не он это — к тому ж Лем сказал, что этот ничуть на него не похож.
— Но если он вернется, то я уж лучше поскорее вообще отсюда уеду. Тут и так честным людям неприятностей хватает.
— От него с тех пор ни слуху ни духу. Так и не нашли ничего.
— Так и не найдут. Потому что его Они взяли. Я же знала, что он Их вызывает. Амос ведь сразу говорил ему: выкинь ты эти книжки, — но он-то у нас умный такой. Сидел все ночами, читал книжки эти проклятущие…
— Да не волнуйся ты так, Хестер.
— Со всей этой свистопляской хвала Господу, что вообще еще живешь да волнуешься!..
Этот несколько двусмысленный разговор убедил меня, что обитатели отдаленного распадка среди холмов знают гораздо больше, чем рассказали людям шерифа. Но это было лишь началом: телефон звонил каждые полчаса, и основной темой всех разговоров оставалось мое прибытие в дом брата. И все это время я бессовестно подслушивал.
Распадок, где стоял домик Абеля, насчитывал семь хозяйств, и ни одного дома не было отсюда видно. Соседи располагались в таком порядке: выше по распадку — Лем и Эбби Джайлзы с двумя сыновьями, Артуром и Альбертом и дочерью Виргинией, слабоумной девушкой лет под тридцать; за ними, уже почти в следующем распадке, — Лют и Джетро Кори, оба холостяки, и их работник Кёртис Бегби; к востоку от них, глубоко в холмах, — Сет Уэйтли, его жена Эмма и трое детей — Вилли, Мэйми и Элла; ниже, напротив дома брата, только примерно в миле к востоку, — Лабан Хок, вдовец, его дети — Сюзи и Питер и его сестра Лавиния; еще с полмили дальше вниз по дороге в распадок — Клем Осборн с женой Мари и два их работника, Джон и Эндрю Бакстеры; и, наконец, за холмами к западу от дома — Руфус и Анджелина Уилеры со своими сыновьями Перри и Натаниэлом, а также три сестры Хатчинс — старые девы Хестер, Джозефин и Амелия — и два их работника, Джесс Трамбулл и Амос Уэйтли.
Все эти люди, включая моего брата, были абонентами одной телефонной линии. Три последующих часа кто-нибудь из этих женщин звонил кому-нибудь другому без всякого перерыва, до самого ужина, и все на линии были оповещены о моем приезде, а поскольку каждая прибавляла что-то свое, все они узнали, кто я такой, и верно угадали цель моего приезда. Все это, вероятно, было достаточно естественным для столь уединенной местности, где самое незначительное событие становится предметом глубочайшей озабоченности для людей, которым больше нечем занять свое внимание. Но в этом пожаре слухов и домыслов, перекидывавшемся с одного дома на другой по телефонному проводу, более всего беспокоила некая подоплека страха, безошибочно узнаваемая во всем. Было ясно, что моего двоюродного брата Абеля Хэрропа почему-то остерегались — и это было связано с невероятным страхом перед ним лично и перед тем, чем он занимался. Весьма отрезвляюще подействовала на меня мысль о том, что из столь примитивного страха легко может возникнуть решение просто убить его виновника.
Я знал, что сломить упрямую подозрительность соседей будет нелегко, но исполнился решимости сделать это. В тот вечер я лег рано, однако совершенно не принял во внимание, как трудно мне будет уснуть в доме брата. Я ожидал ничем не нарушаемой тишины, но столкнулся с подлинной какофонией, что обволакивала весь дом и обрушивалась на меня. Началось все через полчаса после заката, в сумерках, — я услышал такую громкую перекличку козодоев, какой никогда прежде мне слышать не доводилось: сначала первая птица минут пять или около того кричала в одиночку, а через полчаса орало уже птиц двадцать, и через час число этих козодоев, казалось, выросло до сотни или больше. Мало того: рельеф распадка был таков, что холмы по одну сторону отражали звук с другой стороны, и сотня птичьих голосов, таким образом, вскоре просто удвоилась, а интенсивность звука варьировалась от требовательного визга, поднимавшегося со взрывной силой прямо из-под моего окна, до слабого шепота, эхом доносившегося с одного из двух дальних концов долины. Немного зная повадки козодоев, я в полной мере рассчитывал, что их крики где-то через час смолкнут и возобновятся перед самой зарей. В этом как раз я и ошибался. Птицы не только кричали беспрерывно всю ночь напролет, но, насколько я понял, огромными стаями просто слетелись из окрестных лесов и расселись на крыше, на сараях и прямо на земле вокруг дома, подняв при этом такой оглушительный гвалт, что я совершенно не мог заснуть до зари, когда птицы одна за другой начали замолкать и разлетаться.
