Нет: сердце билось почти спокойно, только горели руки, и весь он обливался потом.

Медленно расстегнул платье и отер лоб. Только руки: они так горели и были так влажны.

Ну, да, это уже не в первый раз. Наверное пройдет…

Странно, что каждый раз, когда он уезжает от жены, у него появляется эта лихорадка. Хорошо бы, если бы она была теперь здесь: только крепко держать ее руки, и все бы было хорошо. Он наверное бы тотчас же уснул… Снова начало в нем что-то волноваться. Тело вновь стало дрожать, в горле душило, и кулаки судорожно сжимались.

Болезненная тоска по ее рукам, мучительное желание прижать к себе ее тело, положить лицо на ее грудь: ясно чувствовал он, как ее рука с тихой дрожью скользит и течет по его телу. Ощущение было до того отчетливо, ясно, как будто чувство осязания сделалось независимым органом с самостоятельной памятью: он различал тончайшие нюансы чувства, которое он ощущал лишь при действительном прикосновении ее тела.

Эта тоска начала разрастаться и с силой дико вырвалась наружу. Мука сводила его пальцы и рвала нервы, он судорожно сгибался, как будто хотел завернуться в своем собственном теле.

Вскочил, опомнился. Сердце его колотилось, бешеный страх внезапно поднялся в нем. С возрастающим ужасом слышал он удары и шум в своем теле. Чувствовал, как кровь, с бешенством напирая, наполняла и разрывала ткани.

Вскочил и остановился, тупо, неподвижно. Члены его дрожали, а зубы стучали в лихорадочном ознобе.

Что делать?

Ради всего святого он не должен ни одной секунды поддаваться этой муке, иначе он наверное не переживет ночи.

Дрожа от нетерпения, искал спички. Мысль, что он, может быть, их не найдет, доводила его почти до обморока, он шарил вокруг, наконец глубоко вздохнул: нашел.

Зажег свечу и долго неподвижно стоял.

Он должен теперь о чем-нибудь думать, о чем-нибудь хорошем и успокаивающем, о чем-нибудь, что, как покойная подушка, легло бы под его голову.

Вдруг посередине стола, под бельем, заметил письмо.

Целый день он даже не подумал о том, чтобы посмотреть, нет ли письма.

С ним делалось что-то особенное. Он ходил, точно во сне. И теперь у него не хватало мужества вскрыть письмо. Что, если в нем есть что-нибудь неприятное? Это наверное сведет его с ума.

Пришел в ярость. Смешно, что пустяшная лихорадка могла довести его до такой слабости. Не уметь побороть пустяшную лихорадку! Нет, эту пустяшную лихорадку он преодолеет. Ведь, перенес же он много гораздо худшего…

На его мозгу лежало что-то, словно тонкий пласт льда. Это освежало. Ему вдруг все стало так необычайно ясно. Но мозг, казалось, что-то теснило, давило глубже, прохладный ледяной пласт вырос в ледяную глыбу, холод начал причинять боль: вот длинной, раскаленной полосой пробежало по спине; он хрипло рассмеялся.

Ну, конечно, самая обыкновенная лихорадка…

Судорожно скомкал письмо.

Самый обыкновенный приступ лихорадки… Принялся насвистывать.

Теперь чувствовал глубокие уколы в груди.

Ага: старая, хорошая знакомая… Снова громко засмеялся — это, конечно, не собьет его с толку, для этого пытка должна была бы быть гораздо, гораздо мучительнее. Медленно ходил он взад и вперед, смеялся и насвистывал.

Да, верно, папиросу!

Но от дыма у него кружится голова.

Курить он не должен ни в каком случае: это действительно вредно. Но ведь это же ничего не значит, он просто только очень слаб. Конечно, когда ничего не ешь, делаешься слабым.

Да, письмо, письмо… Решительно разорвал конверт, но буквы танцевали у него перед глазами; он долго смотрел, собрал всю силу воли и принудил себя, наконец, прочесть и понять письмо. Он читал медленно. Странно, буквы были словно живые. Он точно слышал ее голос, только принявший новую форму:

«Мой дорогой, мой единственный муж, ты — ты… мой! Вот уже неделя, как ты уехал. Думаешь ли ты еще долго оставаться? Мне хотелось бы знать, что ты делаешь целый день в городе. Был ли ты у матери? Конечно, нет. Но с Агаей ты часто бываешь вместе, не правда ли? Ей, вероятно, очень тяжело быть постоянно посредницей между тобой и твоей матерью. Она такая чудная девушка. Я люблю ее почти так же, как и тебя, и часто думаю о ее любви к тебе. Она любит тебя, в сущности, совсем не как сестра. Я никогда не видала ничего подобного между братом и сестрой. Часто ты бываешь с нею?

А завтра два года с тех пор, как мы женаты.

Подумай только: два года! Помнишь ли ты этот день? Завтра я наверное получу от тебя длинное, хорошее письмо. Или — или? Я не смею на это надеяться, но, быть может, ты приедешь сам?

Нет, нет, не приезжай лучше! Я чувствую, что тебе нравится в городе, и это делает меня счастливой. Ты так страшно много работал и теперь нуждаешься немножко в разнообразии, в перемене воздуха, не правда ли?

Но если бы ты приехал, это было бы чудесно. Я люблю тебя — слышишь!

Ты ведь чувствуешь себя очень хорошо — не так ли? Тогда лучше оставайся, оставайся, мой драгоценный!.. А знаешь ли, я иногда ревную к Агае, я боюсь, что ты ее любишь больше, чем меня. Но ведь это же глупость, не правда ли? Непременно поклонись ей от меня тысячу раз и скажи, что я ее люблю, что она мой единственный друг.

Ну, будь здоров, мой любимый. Тысячу поцелуев от твоей жены».

Он начал читать письмо вновь.

«Она любит тебя, в сущности, совсем не как сестра»…

Яркий свет пронзил его душу.

Он ясно видел сидящую перед ним Агаю. Черное шелковое платье с теплым сладострастием обвивало ее гибкий, худощавый стан. Он чувствовал сквозь платье тонкие, нежные формы.

Опустился в кресло.

Она не отступала от него. Он продолжал видеть ее близко, близко подле себя. Он раздевал ее взглядом, он впивался в ее наготу, он желал ее: мозг его начал кружиться в жадном упоении.

Но ведь Агая моя сестра! — в ужасе крикнул он внутренне.

И вдруг он услышал, что она говорит. Он понял теперь все, что еще три часа тому назад не мог понять.

«Она любит тебя, в сущности, совсем не как сестра»…

Эти несколько слов глубоко запали в его душу. Казалось, будто туда упала точка света и теперь внезапно выросла в целый пожар.

«Когда ты в последний раз уезжал за границу, я думала, что сойду о ума».

Тогда он выслушал это почти равнодушно, но теперь, теперь, наконец, он понял это.

Раскрыл глаза. Раскрыл их еще шире: страшный свет ослепил его. Он весь съежился. Болезненная судорога страсти, всасываясь, впивалась в его мозг, он не сопротивлялся: дрожь сладострастного желания вползала, как яд, в каждый нерв его тела.

От ужаса он вскочил. Это была отвратительная лихорадка! Боже! Боже! Что же теперь делать? Он должен быть настороже и следить, чтобы она не вернулась. Родная сестра!.. Но ведь это безумие…

Безумно смялся. Смялся долго, пока его не охватил страх перед своим смехом.

Конечно, это лихорадка. Как он бессилен против нее!.. Надо опять в постель. Да, вытянуться во всю длину, чтобы сердце снова успокоилось.

Разделся и положил спички близко подле постели.

— Они наверное скоро опять понадобятся, — усмехнулся он странно.

Потушил лампу. Невыносимая жара. Одеяло давило, как кошмар, он сбросил его. Вдруг мозг его сразу ослабел, счастливое спокойствие спустилось над ним.

Несколько отрывочных мыслей медленно проползли в его душе и нехотя разорвались, как клочья туч после бури. В его глазах мерцало крошечное пламя, точно блуждающий огонек над зеленой трясиной. Он заметил, как оно поднялось зубчатой крутой линией и снова опало, тяжело и быстро, как скатившаяся звезда. Видел, как оно с быстротою молнии пронеслось над трясиной и потом начало плясать в безумных кругах, все быстрее и быстрее, пока, наконец, тусклой раскаленной массой не остановилось над болотом. И зеленое тусклое солнце росло, вздувалось, кипя переливалось через край, жадными языками лизало мрак и раздирало его в кровавые клочья. И вдруг с оглушительным ревом языки взлетели вверх — еще выше: с необузданной силой круто поднимались в высоту горящие солнца, пока не разбивались о небо. Он видел, как они, толпясь, взбрасывали вверх языки, потом медленно обламывались у верхушки, как бы нехотя сливались вместе и переплетались в пылающую ткань.