— Вы меня, должно быть, не знаете, — сказал Базиль. — Прощайте.

На Гутуевском острове, приморской окраине Петербурга, ранним осенним утром, под дождиком, моросившим с вечера, стояли перед конторой вновь принятые рабочие. Их было более десятка, стояли они шеренгой, как приказал мистер Берд.

Сам мистер Берд производил опрос рабочих, чтобы узнать, кто к чему годен, кого можно приставить к самостоятельному и трудному делу, кого сдать в подручные.

— Кто из вас будет смышленый малый? — спросил мистер Берд.

Шеренга молчала, понурив головы. Только один человек, стоявший на левом фланге, пошевелился как бы в нерешительности.

— Кто смышленый малый, выйди вперед, — повторил англичанин.

Человек, на краю шеренги шагнул вперед. Англичанин уставился на него.

— Ты?

— Я.

— А почему ты смышленый малый?

— Я обучался в Париже.

— Дворянин?

— Дворовый.

— Чему же ты обучался в Париже — господские тарелки лизать?

— Я обучался архитектуре.

— Значит, не очень смышленый малый, если обучался архитектуре в Париже, а нынче пришел ко мне наниматься тереть мочалкой и нюхать ртуть!

Мистер Берд засмеялся, довольный своей колкостью. Базиль побледнел от обиды, хотя ничего не понял из его слов.

— Но, но! — сказал Берд, нахмурясь. — Если ты такой нежный, не к чему было приходить сюда. Пойдешь в подручные.

Мастерская представляла собой обширный и полутемный сарай, без пола, без потолка. Когда Базиль впервые вошел сюда, еще будучи полон обиды на Берда, в мастерской было тихо. Эта работа не походила ни на какую работу большого механического завода: здесь не ковали, не прокатывали, не плавили и не отливали, не резали, не сверлили и не обтачивали металл. Не было оглушающего грома молотов, ослепляющего сверканья вагранок, пронзительного визга напильников. Длилась какая-то тихая, малоподвижная работа, люди над чем-то склонялись в разных местах в полутьме сарая, и что-то поблескивало под их руками и ниже — у их ног и еще где-то сбоку. Сразу нельзя было понять, что это блестели разные вещи, блестели по-разному, и все отличительные особенности мастерской заключались в этих разных блесках.

Тлели не слишком раздутые угли особенных очагов, открытых сверху, широких и плоских, с двумя решетками, на одной из которых лежали угли; отсвечивали листы красной меди, очищенные кислотами, приготовленные к покрытию амальгамой; совсем тускло и жидко мерцала ртуть в каменных чашках, и, наконец, присутствовал как бы совершенно отличный от всех этих незатейливых технических блесков, единственный в мире, ни с чем несравненный блеск — сияние золота.

Золото было не в слитках. Это золото было тончайшим слоем в тончайшую долю миллиметра наведено на медь, но тем ярче оно горело. Можно себе представить, как оно будет гореть под солнцем! Современники знатоки предсказывали, что позолоченный купол Исаакиевского собора будет виден в окрестностях за сорок верст. Знатоки уже разглашали это на всю Европу.

— Раззява! Эй, раззява, пошел на место! — так крикнул мастер в самые уши Базилю, и так начался его трудовой день.

Базиль послушно отравился к ближайшему горну, куда его послали чуть не тычком, и с усердием принялся за дело.

То, что заставили его делать, было несложно; «смышленый малый», каким в самом деле был Базиль, мог надеяться скоро перейти на другую работу, более самостоятельную.

Да и весь процесс золочения был несложен. Ртуть подогревали в каменных тиглях, растворяли в ней золото, образовавшуюся амальгаму заворачивали в кусок кожи и обжимали для отделения от нее избытка ртути. Очистив наждачными порошками поверхность медного листа, подлежащего золочению, смачивали ее слабою азотной кислотой и затем с помощью щеточек из латунной проволоки накладывали на металл амальгаму, распределяя ее как можно ровнее по поверхности. После этого медный лист подвергали слабому нагреванию над горящими углями, для того чтобы выпарить ртуть. С целью получить по возможности ровную позолоту обрабатывали при этом амальгамированную поверхность мягкой щеткой или тряпкой. Когда ртуть испарялась, что узнавалось по золотистому цвету поверхности, для быстрого охлаждения лист погружали в холодную воду. Обычно золотили не за один, а за два раза. Повторные операции производились точно таким же путем. Затем посредством стальных гладил наводили политуру на золотую поверхность. После всего, наконец, обмыв и просушив позолоченный лист, его натирали различными порошками.

Несмотря на то, что Базиль обучался в архитектурной школе, общее техническое образование его было крайне невелико: он почти не имел представления о металлургии с ее многообразными отраслями и производствами, к которым принадлежало и золочение металлов. Базиль, как и все его школьные сверстники, плохо знал, а теперь уже и вовсе перезабыл основы химии. Амальгамирование для него явилось совершенно новым делом, которым он, как и всяким новым делом, относящимся к технике или к искусству, искренно заинтересовался. К сожалению, ему некогда было наблюдать за всеми подробностями процесса, а сегодняшняя его работа подручного была слишком проста и груба. Он придерживал медный лист на верхней решетке над очагом, в то время как наводчик-мастеровой растирал по листу амальгаму; подбрасывал в очаг угли, раздувал их, менял воду в чане, вдвоем с мастеровым переносил листы с места на место, подносил другие вещи. Хотя работа эта была не очень тяжелая, с непривычки Базиль скоро устал. Но все-таки он был молод, здоров и за время обеда успел отдохнуть; кроме того, физические силы его поддерживала нервная энергия, и потому, несмотря на усталость, он смог кое-как дотянуть до конца долгого заводского дня. Пошатываясь, он добрался до бараков, где предстояло ему отныне жить вместе с другими рабочими. Ничего не замечая вокруг себя, он свалился на нары и в ту же секунду заснул. Заснул еще крепче, чем в тот день юности, когда он плыл на судне к Архипу Шихину и спал прямо на палубе, по-простецки всхрапывая.

Утром Базиль встал вместе со всеми. Его немного ломило, но он быстро размялся и принялся работать. В сущности, его, как и прежде, как и всегда, воодушевляла надежда на будущее, близкое будущее или далекое — все равно. Он знал, как делаются инженерами в чужеземных странах: образованные молодые люди работают по выбранной специальности, начиная с самого низа, с подручной работы; переходя на более и более высокие производственные ступени и, овладев таким образом всеми деталями мастерства, умея все делать собственными руками, становятся наконец инженерами. Такого инженера, уже никто не собьет с толку, не сможет ни обмануть, ни ввести в заблуждение, такой инженер знает все секреты. Так и Базиль. Он быстро продвинется — из подручного превратится в мастерового, из мастерового — в мастера, из мастера — в инженера. Причем вовсе не обязательно быть ему инженером по металлургии: когда Берд увидит, оценит его способности и узнает его желания, он непременно представит Базиля в архитектурных кругах Петербурга как подающего большие надежды молодого практика. Рекомендация этого богатого англичанина много значит. Главное, что он иностранец. Правда, он обрусел и обрусел больше, чем Монферан, но тем большие у него связи. Он единственный крупный в Петербурге заводчик: все правительственные заказы на механическое оборудование для чего бы то ни было отдаются ему. Монферан — легкомысленный карьерист и бесполезный маньяк; Берд — трезвого ума практик. Пусть он груб с Базилем, это также входит в систему своеобразного испытания. Да к грубости Базиль уже привык раньше. Разве не был иной раз издевательски груб Шихин, и разве не хуже того во сто раз вежливый деспотизм Павла Сергеевича? Конечно, Базилю придется здесь жить среди особенной грубости: бок о бок с рабочими и мастеровыми. Это темный, понурый народ, живущий дико и грязно. Мало радости спать и есть вместе с ними, но это Базиль принимает как своеобычное испытание. К тому же, это опрощенное состояние, по расчетам Базиля, не надолго. Да что толковать, Базиль знает, что все превозможет, любые временные лишения, лишь бы выбиться из постоянного положения неудачника, лишь бы высокие люди его оценили — сначала Берд, потом в комитете.