До войны Коля Серов подвизался в артистических кругах и был прямо-таки напичкан интереснейшими историями из закулисной театральной жизни, К тому же он умел мастерски преподносить свои байки, и мы, бывало, часами разинув рты или посмеиваясь, слушали его разглагольствования, в которых кусочки правды причудливо переплетались с невероятными поступками знаменитостей мира искусства.

— Про Жарова слышали? Того самого, который… — и Серов, пощипывая струны гитары, напоминал:

— Жаров? Михаил? Который в кино? Знаем, — гудели ребята.

— Тот самый. Так вот, это — мой лучший друг. Парень что надо. Встретились как-то на Невском. Народ, конечно, кругом. Все ахают: «Глянь-ка, глянь — сам Жаров!» А он, рубаха, по-простецки ко мне на шею… Рад. Целует. Обнимает. «Пошли, — говорит, — Коля, друг сердечный, к нам. Жена сегодня пельмени сварганила». А жена его, знаете, Целиковская — знатная, скажу я вам, по красоте женщина — в мой рукав вцепилась: «Никуда вас, Николай Трофимыч, не отпущу». Пришлось, понимаете, идти пельмени заглатывать. Испортил себе вечер.

— Так уж и испортил?

— Я ж тогда в ресторан собрался. А у Миши насчет того, чтоб рюмку-другую пропустить, — ни-ни! Сухой закон.

— Не пьет? — изумились разведчики.

— Ни грамма. В кино вы не смотрите. Там он только для виду коньяк хлобыщет, а на самом-то деле лимонад дают. Мне он сам рассказывал — артисту что ни на есть высочайшее мастерство требуется, чтоб пьяного сыграть. Почему, думаете, Жарова все алкоголиков играть приглашают? А потому, что спец. Сам как стеклышко, а притворяется, что в дымину. То-то. Искусство — великая вещь! Как это в песне поется…

И Николай запевал что-нибудь, смотря по настроению ребят. Больше всего мы любили «Вьется в тесной печурке огонь». Нам все казалось, что эта песня написана именно про нас. В ней все совпадало: и печурка, и «до смерти четыре шага», и даже гармонь.

На гармони у нас во взводе играл другой Николай — Ерофеев. Причем играл этот архангельский паренек так душевно и красиво, что разведчики поклялись лечь костьми, но исполнить мечту Ерофеева, достать ему настоящий баян. А так как среди военных трофеев попадались только губные гармоники, то за баяном пришлось специально отправить в Мурманск представителя военторга.

Два Николая скрашивали нелегкую жизнь разведчиков и пользовались всеобщей любовью. Больше того, даже в работе, в деле, мы, не сговариваясь, старались уберечь их от риска, от пули.

На войне выходных дней не бывает, а особенно у разведчиков… Стрелки и те могут долгими месяцами сидеть в траншеях и ждать приказа, а разведка — их глаза и уши — каждый день должна быть «на товсь». Разведка должна, обязана знать, не сменились ли части противника, не подходят ли свежие силы, не затевает ли враг что-нибудь. Стало быть, надо смотреть и слушать без выходных.

В эти сентябрьские дни взвод вел наблюдение в центре обороны дивизии. Мы давно научились понимать противника по звукам и почти безошибочно могли определить, что сегодня, например, у большого дота на высоте Челнок стоит «рыжий немец», на флангах — «очкастый» и «дылда». Такие своеобразные клички мы раздавали всем фрицам, за которыми вели наблюдение. Прозвища помогали запоминать их характер и поведение. Мы знали, что «дылда» очень не любит темноты и дежурит, не выпуская из рук ракетницы, а вот «очкастый» очень красиво работает на ручном пулемете, выбивая выстрелами легкие мотивы. Кстати говоря, я сам немедленно обучился такому искусству и порой вступал с немцем в негласный поединок. Когда начинали работать два пулемета с высот Челнок и Орлиное гнездо, то прекращались все другие выстрелы. И немцы, и наши солдаты следили, кто лучше, красивее «сыграет» тот или иной мотивчик. Сейчас как-то странно вспоминать и писать об этом, но и такое в нашей окопной жизни было.

В одну из ночей, заняв обычный пост перед высотой Челнок, мы вдруг обнаружили, что там произошли изменения: все, что мы слышали на сопке до сих пор, пропало, а появились совершенно другие звуки. Это означало, что на Челнок пришла другая часть противника, и нам, по всей вероятности, снова предстоит брать «языка».

Об изменениях в обороне фашистов мы немедленно доложили командиру полка, но, вопреки ожиданию, нас не послали за пленным, а приказали продолжать наблюдение. Вскоре разведка установила, что немцы заменили войска на всем участке обороны дивизии.

Мы понимали, что противник непременно попытается и зять «языке» у нас. Из личного опыта я знал, что фашисты почти не проводят ночных поисков малыми силами, а стараются захватить «языка» в разведке боем, бросая в дело сравнительно крупные подразделения. Однако, такие попытки заканчивались для гитлеровцев печально. Они уходили восвояси, а вместо «языка» уносили порядочное количество своих убитых и раненых.

Насколько я помню, за всю войну из траншей нашей дивизии немцам не удалось взять ни одного пленного.

Дорогой ценой обошлась фрицам и разведка боем в сентябре 1942 года. В тот памятный день по какой-то причине мы дольше обычного задержались в траншеях и вышли за передний край, когда было уже довольно темно. Накрапывал мелкий осенний дождь. Подобравшись поближе к высоте Горелой, пригляделись и заметили, что в проволочном заграждении сделан проход. Это значило, что гитлеровцы с какой-то целью выйдут на ничейную полосу… «Наверное, минировать», — решили мы и, отойдя в сторонку, стали ждать дальнейших событий.

Прошло полчаса. И вот из траншеи показались немцы. Много. До батальона. Но странное дело, все они вооружены автоматами, обвешаны гранатами, у некоторых ручные пулеметы. Стало быть, фашисты идут не работать! Они идут к нашей обороне. Разведка боем!

Первая мысль — немедленно сообщить своим. Но затем прихожу к выводу, что до рассвета немцы наверняка действовать не будут, а за это время мы успеем не только предупредить командование, но и придумать, как проучить фрицев получше. Продолжаем наблюдать и видим, что батальон цепочкой продвигается к нашему опорному пункту правее высоты Орлиное гнездо. Но почему они так нахально двигаются там, где, как мы знали, располагаются наши минные поля?

Да, по всей вероятности, гитлеровские саперы еще прошлой ночью побывали тут и сделали проходы. Где эти проходы? Подойдут ли фрицы для утренней атаки вплотную к нашим позициям? На оба вопроса ответили сами гитлеровцы. Проходы на минном поле они отметили крупными валунами-ориентирами, потом залегли и притихли. Наша оборона не могла ни видеть, ни слышать их.

Я немедленно послал двух разведчиков на высоту Орлиное гнездо, приказав доложить обстановку непосредственно командиру полка.

Пасько принял меры. На Орлиное гнездо послал подкрепление — роту. Мои ребята вернулись с двумя отделениями автоматчиков и приказом: отрезать врагу пути отхода, а до того сидеть тише травы, чтобы не спугнуть фрицев.

Мы осторожно окопались и тоже затаились. До рассвета оставался добрый час, когда небо за линией нашей обороны засветилось и тугой удар расколол воздух. Там, где лежали немцы, поднялись и загрохотали мощные разрывы мин и снарядов. С Орлиного гнезда одновременно ударили несколько станковых пулеметов, от ракет, выпущенных мортирами и повисших в небе на парашютах, стало светло, как днем. Немцы были ошеломлены и прижаты к земле. Плотность огня была столь велика, что смерть настигала и тех, кто лежал, и тех, кто вскакивал и пытался убежать. От сплошных разрывов стали рваться мины на минном поле. Огневой налет завершился залпом дивизиона — «катюш» — гвардейских реактивных минометов.

Нашей группе не пришлось отрезать врагу путь отступления, как было приказано, по той простой причине, отступать было некому. Фашисты остались там, где залегли для утренней атаки. Немецкие батареи открыли оный огонь по нашей обороне и вели его не менее двух часов, но поздно. Батальон фашистов приказал долго жить.