– Завтра утром ты зайдешь за мной в мастерскую, мы пойдем к твоей красавице, а с вечерним поездом отправимся в Кланжи.

Маркизу ничего не оставалось, как согласиться. Либуа, улыбаясь, подумал: «Сегодня вечером, когда он сядет в вагон, я направлюсь к жилищу его любовницы».

Было семь часов утра, но он долго ходил по разным делам и пришел в свою мастерскую около полудня.

– Посмотрим, что там делается. – И художник взглянул в телескоп.

Приложив глаз к окуляру, он вдруг воскликнул:

– Что значит эта перемена в их привычках?

Сегодня стол был накрыт в уборной, и художник увидел любовников за завтраком. Маркиз весело хохотал. Наблюдения Поля прервал вошедший в комнату слуга.

– В мастерской какой-то господин желает вас видеть. Сударь, – жалобно произнес слуга, – примите его… Ему, видно, очень нужно поговорить с вами… У него такой серьезный вид, дело явно не терпит отлагательств. Вот доказательство: посмотрите, что он мне дал, чтобы я скорее доложил вам о нем! – И слуга, разжав пальцы, показал три золотых.

Не желая лишать слугу дохода, а главное, побуждаемый любопытством при виде столь внушительной суммы, художник спросил:

– Как выглядит этот человек?

– Довольно элегантный господин.

– Старый?

– Нет, статный красивый мужчина лет тридцати. Только он бледен, как мертвец. Точно с ним случилась страшная беда – так он взволнован.

– Хорошо, иду.

Когда Либуа вошел в мастерскую, он с трудом удержался, чтобы не вскрикнуть от удивления: посетителем оказался доктор Морер.

Слуга сказал правду: гость был сильно взволнован. Нервная дрожь, которую он старался побороть, сотрясала все его тело, особенно дрожали губы. При виде Либуа он сделал усилие, чтобы овладеть собой.

«Разве маркиза бежала не с ним? – подумал Либуа. – И, явившись ко мне, не предполагает ли он, что предмет его страданий последовал за мной?»

Наконец Морер заговорил.

– Неужели вы меня не узнаете, господин Либуа?

– Отчего же, узнаю… Вы доктор Морер, которого я имел удовольствие встретить вчера в замке Кланжи, у господина Монжёза, моего друга. Еще сегодня утром маркиз говорил со мной о вас.

– В самом деле? – сказал доктор тоном человека, который хочет знать подробности, но боится спросить о них.

– Да, – продолжал художник, – когда мы отправлялись в Париж и выходили через маленькую калитку из парка, Монжёз показал мне ваш дом.

Это известие было, без сомнения, весьма важно для Морера, ибо он медленно, словно в нерешительности, спросил:

– Господин Монжёз обыкновенно ездит в Париж через день… он был здесь вчера… Какая-нибудь внезапная и важная причина заставила его изменить обычаю?

– Никакая другая, я полагаю, кроме желания ускорить дело о наследстве тестя.

Либуа заметил мелькнувший в глазах доктора луч радости.

– Так он был в хорошем расположении духа? – оживленно проговорил Морер.

– О да, он был весел… Если только не притворялся. Монжёз сегодня казался мне счастливым смертным, радующимся жизни, – подтвердил Поль, наблюдая за доктором.

«Я ошибся, – подумал он, – доктор пришел сюда не в поисках маркизы. Она действительно ушла к нему, она его любит. Он пришел лишь узнать, какое действие произвело на супруга чтение оставленного письма. Мореру предстоит теперь размотать весьма запутанный узел. Если маркиз был сегодня утром весел, значит, не прочел письмо – так, должно быть, рассуждает доктор. И, так как Морер, может быть, каким-то образом узнал, что после отъезда маркиза письма не было на том месте, куда положила его супруга, то он и недоумевает, куда оно подевалось».

Мудрено ли, что маркиза, измученная супружеской жизнью – а Либуа считал своего приятеля первостатейным дураком, – решилась на отчаянный поступок? Однако не вернули ли ее на путь истинный раскаяние или советы Морера? Может быть, последний предпочитал тайные отношения открыто признанной связи, полной скандалов и опасностей? Может быть, заблудшая овца согласилась возвратиться в овчарню? Да, но не поздно ли? Где письмо? Для них все было кончено, если супруг открыл и прочел послание…

Утром любовники должны были видеть через жалюзи, как маркиз садился в экипаж, ожидавший у калитки. Если он не изменил своих намерений, следовательно, ничто тому не препятствовало. Стало быть, он не читал письма. Маркиз был до того рассеян, что не нашел бы сахара в сахарнице, вот он и не заметил послания, лежавшего на мраморном столике. В таком случае после отъезда мужа в Париж Магдалина, раскаивающаяся или послушная воле своего любовника, возвратилась к супружескому очагу, и первой заботой ее было войти в спальню мужа и уничтожить письмо. Но письма не оказалось!

Может быть, Монжёз, поспешив с отъездом, положил письмо в карман, намереваясь прочесть по дороге. Распечатал ли он его в поезде? И вместо того, чтобы вернуться в негодовании домой и устроить бурную сцену, он решил подать жалобу на жену и приложить к ней письмо как свидетельство в прелюбодеянии? Адвокаты и судебные приставы всегда сочувствуют обманутым мужьям.

С такими мыслями, видимо, Морер и отправился в Париж, рассудив, что, обратившись к художнику, спутнику маркиза, он узнает, читал ли маркиз письмо по дороге. Оказалось, что нет, потому что, по словам Либуа, маркиз был весел.

Все это хорошо, но письмо исчезло. Не находится ли оно в портмоне Монжёза, который, расставшись с приятелем, мог прочесть его? Все вышесказанное в одну секунду пролетело в уме Либуа.

«Бедняга! – подумал он. – Нужно рассеять его горе». Однако, прежде чем он заговорил, у него мелькнуло воспоминание об одном факте, который ему хотелось разъяснить.

«Делать нечего, помучаю его, но заставлю его говорить», – подумал он и сказал вслух:

– Мне вспомнилось одно обстоятельство…

– Какое? – спросил доктор.

– Монжёз был весел… Но был момент, когда он вдруг помрачнел, и я слышал, как из его уст вырвалось проклятие.

Доктор, сильно встревоженный, спросил:

– В какой же момент это случилось?

– Когда мы шли по тропинке парка к маленькой калитке. В одном месте он вдруг остановился и…

Поль замолчал, пораженный увиденным: когда речь зашла о тропинке, Морер мгновенно побледнел. Крупные капли пота выступили у него на лбу. Художник неумышленно нанес ему двойной удар.

Сначала Либуа хотел выпытать у доктора причину ярости, овладевшей маркизом на тропинке между одиннадцатым и двенадцатым деревом, и в чем тут был виноват Легру. Однако художник решил проявить великодушие и не мучить доктора.

– Сегодня утром я и сам сыграл с маркизом маленькую шутку, о которой теперь очень сожалею.

– Вы сыграли с ним шутку? – повторил Морер.

– Да. Утром, войдя к нему в комнату, я заметил на ночном столике письмо. Я подумал, что оно может помешать ему поехать в Париж, и, чтобы он не задержал меня, знаете, что я себе позволил?

– Нет, скажите, пожалуйста, – промолвил Морер голосом, в котором звучала надежда.

– Я подумал, что не случится беды, если письмо будет прочитано двенадцатью или тринадцатью часами позднее. Поэтому я положил его под том стихотворений Ламартина, который лежал на столике с правой стороны камина.

При этих словах, означавших, что маркиза спасена, Морер чуть не задохнулся от радости.

– Простите, доктор, – произнес Либуа, – я вас не прогоняю, но скоро два часа, и молодая особа, которую я ожидаю, должна…

– Хорошо-хорошо! Я уступаю ей место, – воскликнул Морер, вне себя от радости.

Пожав художнику руку так крепко, что чуть не переломал ему пальцы, доктор бросился вон.

«Этот надолго в Париже не задержится! Он горит нетерпением возвратиться в Кланжи и забрать письмо», – подумал Либуа.

Довольный тем, что совершил доброе дело, он немедленно отправился к подзорной трубе, сгорая от любопытства, что же произошло за это время у маркиза с белокурой Венерой. Только он собрался приложить к трубе глаз, как вдруг остановился и покачал головой: