Георг спросил:

— Раз ты делаешь капсюли для гранат, то как же не касается?

Тем временем Дизель прибрала со стола, накормила детей и заявила:

— А теперь скажите папе спокойной ночи и дяде Жоржу тоже скажите спокойной ночи. Я пойду ребят укладывать, а вы можете спорить и без света.

Георг решил: придется пойти на это! Разве у меня есть выбор?

— Слушай, Пауль, — сказал он, словно мимоходом. — Ничего, если я у вас сегодня переночую?

Редер отозвался, слегка удивленный:

— Ничего, а что?

— Знаешь, у меня дома скандал вышел, пусть немножко остынут.

— Можешь хоть жениться у нас, — сказал Редер.

Георг подпер голову рукой и между пальцами взглянул на Редера. Может быть, у Редера и бывало бы порой серьезное лицо, если бы не эти веселые веснушки.

Пауль сказал:

— А ты все еще лезешь на стену из-за всякого пустяка? И всегда ты носился с какими-то идеями, планами. Я тебе уже тогда говорил: меня ты не трогай, Жорж! Терпеть не могу бесполезных мечтаний, лучше думать о похлебке. А эти испанцы — они такие же, как ты. Я хочу сказать — такие, какой ты был раньше, Жорж. Теперь ты как будто угомонился. В твоей России у них тоже не все гладко. Сперва, правда, все выглядело так, что порой, бывало, и подумаешь про себя: «Кто знает, а вдруг и в самом доле?» Зато теперь…

— Что теперь? — переспросил Георг. И быстро закрыл глаза рукой. Но единственный острый взгляд сквозь пальцы успел попасть в Пауля, и тот запнулся.

— Ну да, теперь, ты же сам знаешь…

— Что знаю?

— Как там все пошло наперекос…

— Что пошло?

— Господи, ну чего ты ко мне пристал, не могу же я запомнить все эти имена.

Лизель возвратилась:

— Ложись-ка, Пауль. Ты не сердись, Жорж.

— Георг хочет сегодня у нас переночевать, Лизель. Он дома поругался.

— Ну уж ты и задира, — сказала Лизель. — Из-за чего поругался-то?

— Да это длинная история, — ответил Георг, — я расскажу тебе завтра.

— Ладно, хватит болтать, это ведь сегодня Пауль разошелся. Обычно он после работы совсем раскисает.

— Ну, понятно, — сказал Георг, — с него на работе семь шкур дерут.

— Лучше поднажать да заработать несколько лишних марок, — сказал Пауль. — Лучше сверхурочные, чем эти учебные воздушные тревоги.

— А как насчет преждевременной старости?

— При новой войне особенно не заживешься на белом свете. И не такая уж, я тебе скажу, все это веселая штука, чтобы очень за нее цепляться. Иду, Лизель. — Он огляделся и сказал: — Только вот что, Георг, чем я тебя накрою?

— Дай мне мое пальто, Пауль.

— Какое у тебя чудное пальто, Жорж. Да ты клади подушечку на ноги, только не запачкай Лизель ее розочки. — Вдруг он спросил: — Между нами, из-за чего же все-таки у вас скандал вышел? Из-за девушки?

— Ах, из-за… из-за малыша, из-за Гейни. Ты знаешь, как он был всегда ко мне привязан!

— А, из-за Гейни… Кстати, я его на днях встретил, вашего Гейни. Ему, наверно, теперь лет шестнадцать — семнадцать? Все вы, Гейслеры, парни хоть куда, но Гейни прямо красавец вышел. Говорят, ему совсем голову задурили: все мечтает в эсэсовцы поступить, в будущем, конечно.

— Как? Гейни?

— Тебе, наверно, все это лучше моего известно, — сказал Редер; он опять сел за кухонный стол. Теперь, когда он снова смотрел в лицо Георгу, у него мелькнула та же нелепая мысль, что и на лестнице: точно ли это Георг? Лицо Георга опять совершенно изменилось. Редер не мог бы сказать, в чем перемена, так как лицо было очень тихое. Но в этом и была перемена, как в часах, которые идут-идут — и вдруг остановятся.

— Раньше у вас были скандалы оттого, что Гейни за тебя стоял, а теперь…

— Это правда, насчет Гейни? — спросил Георг.

— Как же ты не знаешь? — сказал Редер. — Разве ты не из дому? — И вдруг у коротышки Редера сердце отчаянно заколотилось. Он вскипел: — Этого еще не хватало, морочить мне голову! Три года тебя нет, а потом ты приходишь и плетешь вздор. Каким был, таким остался. Морочишь голову своему Паулю!.. И тебе не стыдно! Что ты там еще натворил? А уж что натворил, это я вижу, нынче дураков нет. Дома ты и не был! Так где же тебя носило все это время? Видно, здорово влип? Удрал? Да что с тобой, по правде, стряслось?

— Не найдется ли у тебя несколько марок взаймы? — сказал Георг. — Я должен сию же минуту уйти отсюда. Постарайся, чтобы Лизель ничего не заметила.

— Что с тобой стряслось?

— У вас радио нет?

— Нет, — сказал Пауль. — При голосе моей Лизель и при этом шуме, который у нас постоянно…

— Обо мне сообщали по радио, — сказал Георг. — Я бежал. — Он посмотрел Редеру прямо в глаза. Редер вдруг побледнел, так побледнел, что веснушки на его лице точно запылали.

— Откуда… ты бежал, Жорж?

— Из Вестгофена. Я… я…

— Ты? Из Вестгофена? Ты все время сидел там? Ну и отчаянный! Да они же тебя убьют, если поймают!

— Да, — сказал Георг.

— И ты хочешь уйти от нас неведомо куда? Ты не в своем уме!

Георг все еще смотрел в лицо Редеру, и оно казалось ему небом, усеянным звездами. Он сказал спокойно:

— Милый, милый Пауль, не могу я… ты, со всей твоей семьей… вы жили так спокойно, и вдруг я… Ты понимаешь, что ты говоришь? А если они сейчас поднимутся наверх? Может быть, они шли за мной по пятам…

Редер сказал:

— А тогда все равно уже поздно. Если они явятся, придется сказать, что я знать ничего не знаю. Этого нашего последнего разговора не было. Понимаешь — твои последние слова вовсе не были сказаны. А старый приятель всегда может с неба свалиться. Откуда мне знать, где тебя все это время носило?

— Когда мы последний раз виделись? — спросил Георг.

— Ты был здесь последний раз в декабре тридцать второго года, на второй день рождества, ты еще тогда съел все наше печенье.

Георг сказал:

— Они тебя будут допрашивать, без конца допрашивать. Ты не знаешь, какие способы они изобрели. — В его глазах сверкали те колючие искорки, которых в юности так боялся Франц.

— Пуганая ворона и куста боится. А почему полиция обратит внимание непременно на мою квартиру? Никто не видел, как ты вошел, иначе они давно были бы тут. Подумай лучше о том, что дальше, как тебе выбраться отсюда. Ты на меня не сердись, Жорж, до, по-моему, лучше тебе здесь не засиживаться.

— Я должен выбраться из этого города, из этой страны, — сказал Георг. — Мне нужно разыскать моих друзей!

— Твоих друзей! — засмеялся Пауль. — А ты отыщи сначала те щели, в которые они забились!

Георг сказал:

— Потом, как-нибудь, я расскажу тебе, что это за щели. У нас в Вестгофене тоже есть несколько десятков людей, о которых все и думать забыли. О!.. Я многое мог бы порассказать. Если к тому времени мы оба не заползем в такие щели.

— Да нет, Жорж, — сказал Пауль, — я просто вспомнил об одном парне, о Карле Гане из Эшерсгейма, он-то ведь потом…

Георг прервал его:

— Брось! — Он тоже вспомнил об одном человеке. Неужели Валлау уже мертв? Неужели он недвижим в этом мире, который так бешено мчится вперед? И Георг опять услышал голос Валлау, тот окликнул его «Жорж!» — один-единственный слог, донесшийся издалека.

— Жорж! — окликнул его коротышка Редер.

Георг вздрогнул. Пауль испуганно смотрел на него. На миг лицо Георга снова стало чужим. Он отозвался чужим голосом:

— Да, Пауль?

Пауль сказал:

— Я мог бы завтра пойти к этим твоим друзьям и проводить тебя.

— Дай мне собраться с мыслями, вспомнить, кто живет здесь в городе, — сказал Георг. — Ведь прошло больше двух лет.

— Никогда бы ты не попал во всю эту кутерьму, — сказал Пауль, — если бы не связался тогда с Францем. Помнишь? Он-то тебя и втянул в это дело, ведь до него ты… Ну, на собрания-то мы все ходили, в демонстрациях все участвовали. И гнев у нас в сердце тоже иной раз кипел. И надежды тоже у нас были. Но уж твой Франц — в нем вся загвоздка…

— Это не Франц, — сказал Георг. — Это то, что сильнее всего на свете.

— Как так «сильнее всего на свете»? — спросил Пауль, откидывая валик кухонного дивана, чтобы удобнее уложить Георга.