Палящим зноем встретило ее тулузское утро. Изнемогая от усталости, она порой закрывала глаза и ощупью брела вдоль ослепительно белых стен. А иногда присаживалась на чемодан. По счастью, в улочке, где находилась «Грапп д’Ор», было почти темно и даже прохладно. Над дверью и оконными рамами, кое-где уже осыпавшиеся и слинявшие, стояли буквы, знакомые ей по письму. Хозяин удивленно и жалостливо, но не без легкой усмешки оглядел ее с головы до ног. Это был коренастый усач. Чужая женщина показалась ему жалкой, но она была матерью юноши, что недавно у него останавливался. И он послал за человеком, который вчера говорил с ней по-немецки.
Тот прибежал запыхавшись. Он был, пожалуй, в годах Эрнста, высокий, худощавый, с добрым взглядом. Он подсел к фрау Швейгерт поближе, будто для доверительного разговора, взял за руку и, чтобы успокоить, ласково поглаживал по плечу. И прежде всего спросил, как она доехала.
— Эрнст Швейгерт был здесь, — сказал он, — но уже уехал. Последнее его письмо, возможно, затерялось. Он в Испании.
Фрау Швейгерт удивленно на него воззрилась и по ее недоуменным: «Но почему же? Зачем?» — он понял, что это ей ничего не говорит. И как он ни старался объяснить, почему он сам и его друзья, в том числе и Эрнст Швейгерт, решили вступить в Интернациональную бригаду, чтобы отстоять Испанскую республику, какие ни подыскивал слова, он видел на ее бескровном лице только мучительные усилия что-то понять. Она не переставала спрашивать: «Но почему же? Зачем?» — теперь уже только губами, потому что голос у нее срывался и хрипел. Но вот она стиснула губы, ее серые с голубинкой глаза — он видел их перед собой близко-близко — посветлели и стали почти белыми, зрачки сузились, словно ей воссиял свет. Она высвободила плечо из-под его руки, поднялась и сказала:
— Ну что ж, поеду и я.
Он спросил, что она намерена делать в Испании.
И теперь уже она спокойно и терпеливо пояснила, что должна повидать сына, а когда он дал ей понять, что это невозможно, возразила, что ей прямой смысл ехать в Испанию, а куда же еще ей ехать? Она говорила так решительно, что он уже чуть жестче спросил, что она собирается там делать, чтобы не быть в тягость Испанской республике. Валандаться, да быть лишним ртом, и ждать, бесконечно ждать? Ну и попало же ему! Фрау Швейгерт ответила на это — и тоже чуть жестче, — что никому еще никогда не была обузой, она справится с любой работой. Войны она тоже нюхнула как следует, а уж на Рейне, известно, народ исправный, она и постирает, и пол вымоет, и сошьет что нужно, и больного обходит — все это ей приходилось делать. Пусть только поможет ей добраться.
Тем временем хозяин накрыл на стол, принес вина и хлеба. Хотя он ни слова не понял из их разговора — до него дошло звучавшее в нем волнение, и он решил, что его уха придется сейчас как нельзя более кстати. Втроем они поели и выпили, мужчины ухаживали за фрау Швейгерт, как никто еще не ухаживал. Великая тревога и великое утешение сошлись в этом доме.
Следующее утро уже не показалось ей таким слепящим и знойным. К тому же высокий худощавый, что рассказал ей про Эрнста, не заставил себя ждать. Он повел ее через весь город и по широкой, залитой солнцем площади в такую же тесную, темную улочку, на какой стояла «Грапп д’Ор». Вот, сказал он, дом, где обмозгуют ее дело. Эти душные комнаты были чем-то вроде канцелярии, повсюду полки и конторки, мужчины и женщины что-то строчат или снуют взад-вперед, кругом звучит разноязычная речь. Какая-то женщина долго и тихо беседовала с провожатым фрау Швейгерт по-немецки. У нее был строгий вид и очки на носу. Глядя на нее, фрау Швейгерт вспомнила альгесгеймскую учительницу, взявшуюся хранить ее ключи, но лишь как вспоминаешь образ из сновидения: связка ключей была такая же большая и важная, как это лицо за стеклами очков.
Но вот очкастая повернулась к фрау Швейгерт и спросила, чего ей нужно и что она умеет делать. Фрау Швейгерт отвечала ясно и веско, даже с известной гордостью. Очкастая не без участия, но так же деловито и дотошно предложила ей заполнить анкетный лист, как это полагается во всякой канцелярии.
В последующие дни фрау Швейгерт посиживала в кафе в тени аркады, наблюдая за тем, что творится на большой площади. Хозяин «Грапп д’Ор» был немало удивлен, когда она перед отъездом, не поморщившись, заплатила ему все, что причиталось. И он чокнулся с ней, глядя на нее все так же удивленно и жалостливо, но уже без всякой усмешки. Она же, проникшись доверием, оставила ему на хранение остаток своих денег.
У самой испанской границы узнала она трех-четырех пассажиров, запомнившихся ей еще в поезде. В бесконечном туннеле, ведущем в Испанию, какая-то тяжесть легла ей на сердце. Ее спутники, в большинстве сверстники Эрнста, а также высокий худой тулузский ее знакомец (но был среди них и седовласый старик, пожалуй что ровесник Агаты, была и молоденькая девушка) заботились о ней, словно сговорившись, по очереди несли ее чемодан, хотя у каждого была своя ноша. Фрау Швейгерт только диву давалась, как эти чужие друг другу люди оживленно переговариваются — кто словами, а кто и жестами. Да и сама она вскоре стала так же запросто ко всем обращаться, словно век жила с этими людьми, хотя никогда не жила она среди таких, как те, кто в этом затхлом туннеле перебирался с ней на испанскую сторону.
С удивлением, но без страха смотрела она снизу вверх на солдата, который, стоя под красно-золотисто-фиолетовым флагом, с суровым видом проверял их бумаги. Она увидела складку, залегшую меж его бровей, а он, взглянув мельком, увидел у нее меж бровей такую же складку. Не растерянно и наудачу, как раньше, а в твердом убеждении, что при должной настойчивости она добьется своего, фрау Швейгерт наконец через все заставы добралась до Барселоны.
В германском отделении интербригад ей сообщили, где стоит полк ее сына. Она написала ему: «Вот и я здесь!»
Вопрос, какую этой женщине поручить работу, еще решался, когда из полка пришло сообщение, что сын ее с легким ранением попал в лазарет в Альбасете. Вместе с пропуском ей дали письмо с предложением использовать ее на месте.
В поезде и грузовике фрау Швейгерт и в голову не приходило, что она забирается все дальше, напротив, она верила, что вот-вот доберется до цели. Каждая задержка причиняла ей страдания. Но бывали ночи, когда она лежала под открытым небом и глядела на звезды. В эти часы она забывала о томительном ожидании здесь, внизу.
Никогда еще она не видела такого множества сверкающих звезд. Только однажды, в день отъезда, углядела она в Альгесгейме на исходе ночи две-три последние жалкие, потускневшие звезды. Здесь же, должно быть, что ни ночь — такое торжество. А проглядывающие вдали фиолетовые горы! А деревни, прячущиеся в живописных ущельях! А равнины, такие радостные, словно на земле знают одно лишь солнце! А округлые лесистые холмы и море! Чего только не увидишь, заперев за собой дверь лавки! Ей часто приходилось показывать свой пропуск, и она радовалась, когда его требовали, это наполняло ее гордостью и удовлетворением. В грузовике ли, в тесно ли набитом купе — для нее всегда находилось небольшое местечко, а большего ей и не требовалось. Повсюду в солдатах, крестьянах и даже в малых детях проглядывало воодушевление. Порой на ней задерживались удивленные взгляды, порой чья-то рука обнимала ее за плечи и кто-то кричал ей на ухо, словно она глухая, одно лишь слово: «Теруэль!» Да и в разговорах непрестанно слышалось: «Теруэль! Теруэль!» То ли это человек, то ли местность какая, она не знала. И только все снова горделиво и строго показывала свой пропуск.
Госпиталь помещался в бывшем замке, замковый сад был госпитальным парком. Фрау Швейгерт оглядывалась со стесненным сердцем. Несколько солдат упражнялись в ходьбе на костылях: одни — сцепив зубы, другие — оскалив их в улыбке. Какие-то фигуры в толстых повязках лежали в тени. О сыне она знала одно: легкое ранение. Он — «не тяжелый». Но как это понимать? У нее имелся опыт по части неизлечимых ран. Теперь, когда она была у цели, сердце глухими толчками вещало ей недоброе. Она поднялась по широкой белокаменной лестнице со своим чемоданом.
