Он остановился приблизительно в метре от Циллиха. Его маленькое личико так побледнело, что стало похоже на снежок, руки он сжал в кулаки.

— Эй, ты, позови мать, пусть бежит сюда, — приказал Циллих.

Мальчик не сказал ни слова до этого. И теперь он не вымолвил ни слова в ответ. Он повернул назад и помчался прочь, да так быстро, что Циллиху незачем было бы давать ему пинка.

Не прошло и десяти минут, как прибежала жена. Она не присела рядом с ним, а проговорила медленно и устало:

— Я принесла тебе поесть. И все наличные деньги, которые есть в доме, хотя мы не расплатились с долгами.

— Зачем? Я же вернулся домой. Разве ты против? — спросил Циллих.

— Не вздумай здесь оставаться! — проговорила она так же устало, на одной ноте и воздела руки. — Прошу тебя всем сердцем, уходи, Циллих. И никогда больше не появляйся здесь. Нам уже столько из-за тебя досталось, особенно мальчишкам. Ты себе и представить не можешь, как меня замучили допросами. К счастью, взорвали фабрику в Эрбенфельде, только после этого они успокоились: решили, что ты там погиб. Они, оказывается, смогли напасть на твой след. Плохо уже то, что мальчишка тебя еще раз увидел. Уходи, уходи поскорее!

— Проклятая сволочь, — выругался Циллих.

Она пригнулась к земле, как обычно, когда он поднимал на нее руку. Она терпеливо слушала все ругательства, которые он исторгал из себя.

Даже после того как она ушла, он еще некоторое время шевелил губами. Потом поднялся, обхватив руками оба ствола бука, напоминающего вилку. Ощупью поискал в траве пакетик с едой, поднял его и привязал себе к поясу. Потом поплелся вниз по холму, туда, откуда пришел. Он шел куда глаза глядят, не имея ни намерений, ни цели. Он незаметно для себя оказался на берегу реки, которая, поблескивая в бледных лучах предзакатного солнца, с тихим журчанием текла и текла, привлекая к себе все живое вокруг. Пробираясь сквозь заросли ивняка, он шел бережком по течению — у него ведь не было другой путеводной нити. Очертания деревни на том берегу, ивняк, рыбак, сидевший на камне, — все это стало вдруг четким и ясным, как всегда под вечер, словно солнце перед закатом косыми лучами высвечивает самые отдаленные закоулки. Он задыхался. «Так оно начинается, — думал он. — Вытаскивают из-под ног доску, и тебе крышка». Приходилось тяжело ступать, чтобы ботинки не скользили по мокрой осенней земле. Берег был заболочен, и от этого он шел еще медленнее. «Нельзя же просто так, вдруг, убрать человека, хотя вас бы это устроило». Ему все время казалось, что за ним неусыпно следят исподтишка. Он то и дело резко поворачивал голову, но вместо бдительного глаза обнаруживал лишь поблескивающее в лучах вечернего солнца дупло или увядший лист.

Он видел все время перед собой тоненькую, поблескивающую в вечернем освещении нить, идущую от одного берега к другому — это был трос парома. Отталкиваясь шестом, паромщик ускорял его движение. Пассажиры, ожидающие переправы, толпились в новом павильоне, крытом гофрированным железом. На другом берегу симметрично стоял точно такой же павильон.

Вечернее солнце скользило по желобкам крыши, отражавшимся в воде. Циллих дрожал от страха перед людьми, которые ожидали паром, и перед теми, кто сейчас причалит к берегу, и перед самим паромщиком. А вдруг он его опознает? Он дрожал от страха даже перед отражениями в воде всех плывущих на пароме и стоящих на берегу.

Циллих ждал парома, пристроившись к толпе, которая устремилась на мостки. Он глядел на этих людей с корзинами, граблями, косами, глядел и думал, что любой из них — вон тот, с собакой, или тот, с козой, или вон та, с деревянной клеткой, могут его узнать и сократить ему жизнь. И эта опасность сокращения жизни, такая удручающе близкая, такая омерзительно однозначная, занимала все его мысли. Он не думал о смерти — смерть ведь лежала уже за пределами его жизни. А его никогда не интересовало то, что было вне его жизни.

В последнюю минуту он, опустив голову, тоже прыгнул на паром. Тем временем уже стемнело; пасмурная ночь была беззвездная, в воздухе висел дождь. Паромщик зажег фонарь, Циллих отодвинулся. Он боялся обнаружить среди подвижных, колыхающихся в свете фонаря лиц и теней знакомое лицо. Когда паромщик оттолкнулся от берега, Циллих почувствовал себя на мгновение лучше. Знать бы еще, что его ожидает на том берегу! Может быть, наручники, может быть, кто-то уже занес кулак, чтобы ударить его по морде. Только на пароме, скользящем по темной реке, ему дарованы минуты покоя.

Нет, и здесь нельзя быть спокойным. Женщина, державшая на коленях клетку с курами, была чертовски похожа на тетку хозяина трактира у них в деревне. Как посмела эта баба пуститься ночью в путь со своими курами и цыплятами? Что ей нужно на том берегу? Сидела бы себе спокойно дома да радовалась, что не нужно никуда рыпаться. Она косилась сквозь прутья клетки в сторону Циллиха. Он так резко отвернулся, что люди, сидевшие рядом, заворчали. Паромщик, занесший шест для очередного толчка, тоже поглядел на Циллиха, который скрючился на скамейке и склонил голову к самой воде. Послышались смешки, кто-то сказал: «Этот готов — травит».

Циллих был рад такому объяснению. Он встал на колени, продвинулся к самому краю парома и склонился над водой так низко, что чуть не коснулся ее носом. Старуха, которой к тому же мешала клетка, не могла бы его теперь узнать. Он косился на темную воду — справа и слева от него дрожащий свет фонаря падал неровной полосой на колыхающиеся тени. При каждом толчке шестом паром скользил вперед, и всякий раз скрипел стальной трос, протянутый между берегами.

Еще два таких толчка, и они окажутся у того причала. Этого Циллих боялся, хотя ему и не терпелось разогнуть спину. Поедет ли паромщик назад? Горбун с длинными, как у обезьяны, руками снова занес шест — Циллих следил за его тенью на воде и за кривой тенью горба. Сколько раз он ездил за ночь взад-вперед? Назад-то он, видно, во всяком случае отправится, потому что на причале было полно народу. Мастеровые, крестьяне, кое-кто даже с овцами и козами. На этом берегу Циллиху грозила такая же опасность быть узнанным, как на том, ведь если людям надо на тот берег, значит, они связаны с деревнями на той стороне и в курсе всех событий.

Он осторожно обернулся. Старуха, которая могла оказаться теткой трактирщика, уже сошла с парома. «Что ей здесь надо?» — думал Циллих.

Надежда, что река ляжет границей между ним и его прошлым, была тщетной, это он теперь понимал. Он не решался поглядеть в лица людей, ринувшихся на паром, как только он причалил. Только теперь он заметил, что темно было не от наступившей ночи, а от нависших дождевых туч — на черном беззвездном небе еще виднелись блеклые отсветы заката.

Со вздохом облегчения провожал он взглядом одну из опасностей, которую смог избежать: удаляющуюся тетку трактирщика, которая шла, наверное, в ту деревню, чьи скудные огоньки раскинулись вокруг смутно вырисовывавшегося силуэта кирпичного завода, испокон века кормившего этот край. Большинство людей с парома поспешили следом, чтобы до дождя добраться домой. Но они не успели — первые капли уже со звоном упали на гофрированное железо. Паром отчалил, и люди, ругаясь, сгрудились под крышей. Теперь в голове Циллиха стали путаться мысли — как бы отказал механизм, который на протяжении всей его жизни помогал ему пробиться и избежать опасности. По возмущению людей в павильоне он понял, что больше парома не будет. Паромщик ночевал на той стороне. Из-за дождя Циллих не решился идти в деревню при кирпичном заводе. Там было так же малонадежно, как и здесь, зато он хоть не вымокнет. Он примостился где-то в уголке, уткнувшись лицом в колени. Дождь барабанил по крыше, и это отдавалось в нем такой болью, будто гофрированное железо было его кожей или, вернее, его кожа была из гофрированного железа. Час он сидел недвижимо, не ожидая ничего, даже конца дождя. Правда, тогда он мог бы двинуться дальше, но куда? Лучше всего было бы, чтобы дождь пробил крышу и залил его и все, что под ней. Он растворился бы, и его не могли бы схватить. Таким путем он избавился бы от промежуточного этапа, от омерзительного перехода, который так хорошо избежать. Что будет потом, без него, было невообразимо, да и не стоило размышлений.