– Скажите мне, доктор Тэйн, это ведь вам пришло в голову проверить уровень амилазы?
Кабина остановилась на шестом этаже.
– Да, а что?
– Далеко не всякий терапевт включил бы ФСБ в число возможных диагнозов.
Тэйн пожала плечами.
– Сегодня утром к нам в приемное отделение заявился бездомный. Сожрал восемь пакетов банановых чипсов, чтобы повысить себе уровень калия и получить койку в палате. Поработайте немного в восточном Лос-Анджелесе и поймете, что здесь нам приходится принимать во внимание любую вероятность.
Они добрались до центральной части коридора, где бурлила работа. Стэнтон заметил, что каждый сотрудник, мимо которого они проходили, так или иначе приветствовал Тэйн – улыбкой, кивком головы, взмахом руки. Здешний приемный покой выглядел так, словно в нем ничего не обновляли несколько десятилетий. Даже компьютеры смахивали на антиквариат. Медсестры и стажеры вели записи в пожелтевших от времени блокнотах с пластиковыми обложками. Санитары как раз заканчивали обход, забирая из палат исцарапанные подносы для еды.
У палаты под номером 621 дежурил охранник. Это был пожилой смуглый мужчина с короткой стрижкой и розовой маской поперек лица.
– Здесь все в порядке, Мариано? – спросила Тэйн.
– Сейчас он почти не шевелится, – ответил страж, закрывая сборник кроссвордов. – Пару раз были вспышки активности, но очень короткие, а по большей части он тише воды, ниже травы.
– Знакомьтесь, это Мариано, – представила Тэйн. – Мариано, это доктор Стэнтон. Он будет вместе с нами лечить Джона Доу.[9]
Взгляд темно-карих глаз Мариано – единственной части лица, не закрытой маской, – устремился на Стэнтона.
– Но за последние три дня большую часть времени он вел себя беспокойно. Иногда орал благим матом. И все время талдычит свое «вуе, вуе, вуе». Без конца.
– Что-что он повторяет? – переспросил Стэнтон.
– Лично мне слышится «вуе». Но будь я проклят, если понимаю, что это значит.
– Я проверила это слово в Гугле. Такого нет ни в одном языке, – заметила Тэйн.
Мариано туже затянул на затылке завязки своей маски.
– Послушайте, док, – обратился он к Стэнтону, – если вы спец, как говорят, можно вас кое о чем спросить?
– Конечно, – ответил Стэнтон, обменявшись взглядами с Тэйн.
– Болезнь этого парня, она ведь не заразная, верно?
– Нет, вам не о чем волноваться, – ответил Стэнтон, проходя в палату вслед за Тэйн.
– У него, по-моему, шестеро детей, – прошептала она, когда охранник уже не мог их слышать. – Его главная забота – не принести домой отсюда какую-нибудь заразу. Поэтому я ни разу не видела его без маски на лице.
Но Стэнтон уже и сам взял с полки маску и повязал ее на себя.
– Нам лучше последовать его примеру, – сказал он, подавая маску Тэйн тоже. – Бессонница подрывает иммунную систему больного, и мы рискуем заразить нашего Джона Доу какой-нибудь простудой, с которой его организм не справится. Поэтому все, кто к нему входит, должны носить маски и перчатки. Повесьте, пожалуйста, на дверь предупреждение.
Стэнтону, разумеется, доводилось бывать и в более убогих больничных палатах, но только не в США. В палате номер 621 он увидел две железные койки, обшарпанные тумбочки, два оранжевых стула и занавески, обтрепавшиеся по краям. На стенных крючках небрежно висели капельницы, а потолок был весь покрыт разводами от протечек. На кровати у окна лежал их Джон Доу: мужчина ростом примерно метр семьдесят пять, тощий, темнокожий, с длинными черными космами, разметавшимися по плечам. Голову его покрывали куски клейкой ленты, которыми прикреплялись провода энцефалографа, фиксировавшего особенности деятельности мозга. Больничная пижама прилипла к телу мужчины, как мокрая туалетная бумага, и по временам он тихо постанывал.
Врачи некоторое время наблюдали, как пациент дергается и ворочается. Стэнтон следил за движениями его глаз, отметил странное прерывистое дыхание и дрожь в руках, которую больной не в силах был унять.
В Австрии у Стэнтона была однажды пациентка с ФСБ, которую приходилось привязывать к постели – настолько сильным был тремор. Хуже всего, что ее дети, сострадавшие ей и опечаленные невозможностью помочь, уже знали, что наступит день, когда они сами будут умирать в таких же муках. Смотреть на все это было невыносимо.
Тэйн склонилась, чтобы поправить подушку под головой Джона Доу.
– Как долго может человек прожить без сна? – спросила она.
– При полной бессоннице максимум двадцать дней, – ответил Стэнтон.
На самом деле даже специалисты-медики практически ничего не знали о том, что такое сон. В медицинских учебных заведениях этой теме посвящался всего один день из четырех лет базового обучения, а Стэнтон почерпнул свои чуть более обширные познания только из практической работы с больными ФСБ. Начать с того, что никто не мог толком объяснить, зачем человеку вообще нужен сон: его функция и необходимость оставались такой же загадкой, как существование тех же прионов. Некоторые эксперты полагали, что во сне происходит подзарядка мозга, что сон способствует заживлению ран и налаживает правильный обмен веществ. Другие исходили из сравнения с животными, которых сон уберегал от подстерегавших ночью опасностей. Третьи утверждали, что это способ накопления и сохранения энергии в организме. Но никто и не пытался объяснить, почему недостаток сна становился фатальным для пациентов Стэнтона.
Внезапно налитые кровью глаза Джона Доу округлились.
– Вуе, вуе, вуе! – простонал он громче, чем прежде.
Стэнтон на мониторе отслеживал активность мозга больного, глядя на экран, как музыкант глядит в партитуру произведения, которое он исполнял уже тысячу раз. У нормального сна существуют четыре стадии, девяностоминутные циклы, каждый из которых имеет свои характерные особенности, но, как и следовало ожидать, в данном случае на мониторе не отобразилось никакой информации. Ни плавных кривых первой и второй стадий, ни фазы так называемого быстрого сна – ничего. Аппарат всего лишь подтверждал то, что Стэнтон уже успел узнать: пристрастие к метамфетаминам здесь ни при чем.
– Вуе, вуе, вуе!
– И каково же ваше заключение? – спросила Тэйн.
Стэнтон посмотрел ей прямо в глаза.
– Вероятно, мы имеем дело с первым случаем фатальной семейной бессонницы в истории Соединенных Штатов.
Тэйн оказалась права, но это, по всей видимости, нисколько не тешило ее самолюбия.
– Он отправится в мир иной, не так ли?
– Скорее всего.
– И нет ничего, что мы могли бы для него сделать?
Подобными вопросами сам Стэнтон изводил себя уже десять лет. До того как были открыты прионы, ученые считали, что передающиеся через пищу заболевания вызываются бактериями, вирусами или грибками, которые воспроизводятся с помощью ДНК или РНК[10]. Но у прионов нет ни той ни другой – они состоят из чистого белка и размножаются, вызывая мутацию расположенных рядом протеинов. А это означало, что на прионы не оказывали воздействия никакие лекарства, которыми уже давно научились уничтожать вирусы и бактерии. Антибиотики были так же бессильны против них, как и все остальное.
– Я читала про пентозан и акрихин, – сказала Тэйн. – Быть может, нам попробовать?
– Акрихин токсичен для печени, – объяснил Стэнтон. – И мы не можем ввести ему в мозг пентозан, не причинив еще большего вреда. Эксперименты по лечению уже проводились, – добавил он, – но никто еще не рискнул проверить их на человеке, не говоря уже о том, что пока они не допущены к применению в ФДА.[11]
Но они могли хотя бы сделать существование Джона Доу более сносным, прежде чем случится неизбежное.
– Как у вас регулируется температура в помещениях? – спросил Стэнтон.
– Централизованно. Пульт управления находится в подвале, – сказала Тэйн.
Стэнтон осмотрел стены палаты, а потом задернул шторы и принялся переставлять мебель.
