Мистер Карфакс обычно проигрывал или выигрывал в карты? Швейцар этого не знал, но был уверен, что мистер Карфакс всегда отдавал долги. Иначе он не оставался бы членом клуба, ведь верно?

Питт согласился с этим и вынужден был удовлетвориться полученными сведениями, хотя в его сознании тревожных мыслей появлялось все больше и ничто из того, что он узнал, не рассеивало их.

Было еще кое-что, что Томас успевал сделать, прежде чем возвращаться домой. Он взял еще один кэб и от Сент-Джеймс поехал по Бэкингем-Пэлэс-роуд, а дальше свернул на юг, к набережной Челси, к расположенному недалеко от моста Альберта дому Барклая Гамильтона. Не было смысла расспрашивать деловых или неделовых знакомых Джеймса Карфакса о том, что хотел узнать инспектор. А вот Барклай Гамильтон недавно потерял своего отца, который умер такой же чудовищной смертью, как отец Хелен Карфакс. На него можно было бы надавить, задать ему прямой вопрос, и он, возможно, смог бы ответить на него без страха перед общественным осуждением, без опасения предать тех, кто доверяет ему.

Хозяин не скрывал своего удивления, но принял Питта вполне корректно. У инспектора появилась возможность взглянуть на Барклая Гамильтона в обычной обстановке, когда шок от постигшего его несчастья прошел, — и он увидел в нем человека, наделенного спокойным шармом. Резкость манер, которая наблюдалась в молодом человеке при первой встрече, исчезла, и, приглашая Питта в гостиную, Барклай позволил себе проявить максимально допустимую правилами приличия долю любопытства.

Комната была большой и изобиловала мебелью, однако с первого взгляда было ясно, что все убранство нацелено на комфорт хозяина, а не на то, чтобы произвести на кого-то впечатление. Кресла были старыми, красно-синий турецкий ковер протерся в центре, а по краям рисунок оставался таким же ярким и четким, как на витраже. Картины, в основном акварели, были недорогими и написаны, возможно, любителями, но мягкость красок и настроение, отличавшее почти все работы, говорили о том, что их выбрали скорее за их своеобразную прелесть, чем за ценность в денежном эквиваленте. Книги в шкафу со стеклянными дверцами были расставлены по темам, а вовсе не для того, чтобы радовать глаз.

— Я не разрешаю своей экономке прикасаться здесь ни к чему, кроме пыли, — сказал Гамильтон, со сдержанной улыбкой проследив за взглядом Питта. — Она жалуется, но слушается. Она ужасно недовольна тем, что я категорически против того, чтобы украшать салфеточками спинки кресел и расставлять на столе фотографии. Я разрешил ей поставить только одну, мамину, вот и хватит. У меня нет желания чувствовать, как на меня таращится целая галерея.

Питт улыбнулся в ответ. Это была истинно мужская комната, и она напомнила Томасу о его собственных холостяцких днях, хотя его жилище состояло всего из одной комнаты, далекой от элегантности, присущей Челси. В его душе нашел отклик именно царивший здесь мужской дух; все свидетельствовало о том, что у комнаты единственный хозяин, что все построено по единому вкусу человека, вольного приходить и уходить, когда ему заблагорассудится, швырять вещи там, где ему нравится, без оглядки на кого-либо.

То было хорошее время в жизни Питта, время, необходимое человеку для того, чтобы из мальчика превратиться в мужчину; однако он оглядывался назад без всякой тоски, без желания вернуть его. Теперь дом для него был там, где Шарлотта, где на стенах висят ее любимые картины, которые ему так не нравятся, где разбросано ее вышивание, где на столе лежат оставленные ею книги, где слышится стук каблучков ее домашних туфель, где из кухни доносится ее голос, где горит свет, где тепло, где все пронизано ею, такой знакомой и такой волнующей, такой желанной до боли, и, что самое главное, где она делится с ним своими горестями и радостями, рассказывает о забавном или непозволительном, где она дает волю своему любопытству, интересуясь его работой, и волнуется, как бы с ним чего не случилось.

Гамильтон смотрел на Питта, и в его широко открытых глазах читалась озадаченность. Однако в его тонких чертах сквозила и некая грусть, как будто он увидел, как все его мечты разбились в прах, и теперь он вынужден все восстанавливать, преодолевая еще не утихшую боль потери.

— Инспектор Питт, что я могу вам рассказать такое, что вы еще не знаете?

— Вы читали о смерти Вивиана Этериджа?

— Конечно. Думаю, в городе нет ни одного человека, кто не читал бы об этом.

— Вы знакомы — лично или понаслышке — с его зятем, мистером Джеймсом Карфаксом?

— Немного. Не близко. А что? Неужели вы думаете, что он как-то связан с анархистами? — На его губах опять промелькнула улыбка — абсурдность такого предположения скорее позабавила, чем возмутила его.

— А вы не считаете это вероятным?

— Не считаю.

— Почему? — Томас попытался придать своему голосу скептические нотки, как бы намекая на то, что именно в этом направлении и идет расследование.

— Если честно, он не способен страстно увлечься чем-то столь глубоким и сохранить верность делу.

— Столь глубоким? — Питту стало любопытно. Он не ожидал услышать такую причину: не нравственные препоны, а эмоциональная ограниченность. Эта характеристика говорила о Гамильтоне больше, чем, возможно, о самом Джеймсе Карфаксе. — Вы не допускаете, что он считает это мерзким, неэтичным? Предательским по отношению к своему классу?

Гамильтон слегка покраснел, но глаза не опустил и продолжал прямо смотреть на Питта.

— Я очень удивился бы, если бы он рассматривал этот вопрос под таким углом. По сути, я сомневаюсь, что он когда-либо задумывался о политике, если только с той точки зрения, чтобы система оставалась такой, какая она есть, и обеспечивала ему желаемый образ жизни.

— Какой именно?

Гамильтон едва заметно пожал плечами.

— Насколько мне известно, кутить с друзьями, немножко поигрывать, посещать скачки и модные приемы, театры, обеды, балы — а изредка выкраивать себе ночь с проституткой, — возможно, раз или два сходить на собачьи или кулачные бои, если выяснить, где они проводятся.

— Вы невысокого мнения о нем, — бесстрастно произнес Питт.

Гамильтон пренебрежительно поморщился.

— Думаю, он не хуже многих других. Но я не могу поверить в то, что он хорошо замаскировавшийся пылкий анархист. Честное слово, инспектор, нет такой маскировки, которая могла бы долго это скрывать.

— Он выигрывает в азартных играх?

— В целом нет, если судить по тем сплетням, что я слышал.

— Однако он платит долги. У него есть значительные личные средства?

— Сомневаюсь в этом. Его семья небогата, хотя его мать унаследовала какой-то почтенный титул. Он удачно женился, как вам известно. Хелен Этеридж была чрезвычайно богатой наследницей — теперь, я полагаю, виды на наследство стали реальностью. Думаю, она оплачивает его долги, любые, какие бы то ни было. Его проигрыши невелики, насколько мне известно.

— Вы член «Будл»?

— Я? Нет, мои интересы лежат в несколько иной плоскости. Но у меня есть знакомые, которые состоят там. Общество очень маленькое, инспектор. И мой отец жил в миле от Пэрис-роуд.

— Но вы уже много лет не живете в доме отца.

Вся веселость и раскованность Гамильтона улетучились в одно мгновение, как будто кто-то открыл дверь и впустил в комнату зиму.

— Да. — Его голос прозвучал напряженно, сдавленно, словно в горле стоял ком. — После смерти моей матери отец снова женился. Я к тому времени уже считался взрослым, поэтому то, что я переехал от него в собственный дом, было естественным и соответствовало правилам приличия. Но это никак не связано с Джеймсом Карфаксом. Я упомянул об этом только для того, чтобы показать вам, что в обществе все друг о друге всё знают, если эти люди вращаются в одних и тех же кругах.

Питт уже сожалел о том, что непроизвольно причинил ему боль. Ему нравился Барклай, и он не ставил себе целью разбередить старую рану, которая едва ли имела отношение к смерти либо Локвуда Гамильтона, либо Этериджа.