— Видно, свет белый узлом затянется над нами…
Через несколько дней совершенно неожиданно приехал: градижский нижний земский суд для производства следствия и дознания: оказалось, что дело решили пустить полным ходом и передали для следственных допросов в город Градижск, находившийся в пятидесяти километрах от Турбаев. Едкой болью еще жила у турбаевцев память о голтвянском земском суде, — поэтому к градижскому суду отнеслись враждебно, зло, с ненавистью.
— Ну, убили. Чего еще вы хотите от нас? Сто раз уже допрашивали. Всем селом убили, всей громадой. Ну, кусайте нас, ешьте!.. — отвечали раздраженно и дерзко.
— А зачем же имение разграбили? Придется разграбленные вещи собрать. Или заплатить наследникам за все…
— Заплатить? На том свете жаром под пуза Базилевских заплатим! Ничего не отдадим. Ни единой щепочки не вернем. Мы девять лёт подданнические повинности на них справляли. Пусть сначала за эту работу нам заплатят… А за то, что они у нас разграбили-отняли, кто будет платить? Вы, что ли, заплатите?..
Так, ничего не добившись, градижский суд и уехал обратно.
Тогда под прикрытием вооруженной охраны приехал из Екатеринослава посланный Коховским асессор Гладкий. Он объявил то, чего не решился объявить сам Коховский: постановление покойного Потемкина и теперешнего наместничества о переселении.
Смятение и ропот охватили всю громаду.
— Никуда мы отсюда не пойдем! — заявили твердо.
— Смерть примем, а не пойдем!
— Эта земля нашим потом-кровью полита, костями дедов-прадедов уложена. Не покинем ее, хоть убейте!..
— Постановление утверждено государыней императрицей и должно быть выполнено, — сухо, металлически четко заявил Гладкий. И строго блеснули очки на его одутловатом полном лице.
— Не может этого быть!
— Враки!
— Обман!.. — зашумели турбаевцы.
— Не поверим ни за что!..
— Разве можно с живыми людьми так поступать?
— Что мы, стадо овец, или что?..
— Шлите выборных к наместнику. Может, наместник сумеет как-нибудь смягчить вашу участь, — уклончиво и неопределенно разводил руками асессор.
В ответ неслись угрожающие крики:
— Не только к наместнику, мы до самой царицы дойдем.
Весь вечер и всю ночь как на огне кипели Турбаи. И на утро поклонились степенным пожилым казакам: Гавриле Воронцу и Ефиму Хмаре:
— Идите, сделайте милость, потрудитесь, отыщите защиту царскую, добейтесь пощады.
Недолги сельские сборы: в то же утро вышли Воронец и Хмара в дальний путь.
Плакали их жены. Дул ветер. Сиротливо, пусто и тяжело вернулись потом бабы в притихшие и словно насторожившиеся хаты.
Одновременно громада решила, также послать выборных к Коховскому для переговоров.
— Только тридцать человек нельзя посылать, — с осмотрительностью и беспокойством постановили единогласно. — А вдруг их там арестуют? В капкан своих людей совать не годится. Разве можно чиновничьим словам доверяться? Здесь он льстивой лисой крутится, хвостом машет, а там зубастым волком обернется…
— Правильно! Довольно пяти человек.
— Хватит!
Выбрали пять человек. Коховский удивился, что мало, но был доволен, что его все-таки послушались.
— Вот что, казаки, — говорил он, стараясь быть убедительным и мягким. — Сами знаете, преступление вы совершили вопиющее, неслыханное. Наказание за это ждет вас ужасное. Если не выдадите вожаков и убийц, правительство вынуждено будет наказать все село поголовно. Для вашей же пользы, для вашего спасения прошу: выдайте преступников! Выставьте человек двадцать, — остальным легче будет. Я сам буду просить тогда государыню о помиловании.
Долго волновались и говорили выборные. Снова и снова перечисляли все невыносимые трудности жизни под властью Базилевских. Упрашивали Косовского не судить строго, не губить людей понапрасну. И после нескольких дней разговоров уверились, что выдача нескольких людей как преступников — единственное спасение. Будут наказаны эти несколько, — и правосудие удовлетворится. Наказание немногих освободит Турбаи от переселения. Ценою выданных жизней будут куплены воля и прощение для всех остальных.
С этим они и вернулись в Турбаи.
XIV
Сухой, душный занялся день. Безветренный воздух был зноен и глух. На западе, у краев земли, клубились смутные, мглистые облака. В полях вызрела, побелела рожь. Кое-где уже поднялись среди золотистого моря колосьев первые пробные копны. Настала горячая пора жатвы, когда каждый день дорог, когда нужно спешить всеми силами во-время убрать хлеб. Но тихи и безлюдны — пусты были турбаевские поля. Темной тенью вошло в село страшное: надо выдать своих, близких, живых людей на расправу, на муки, на избиение, быть может, на казнь… Кого выдать? Кого выбрать на верную погибель?..
Разрозненными кучками стоял народ около хаты атамана Цапко. В растерянности многие топтались среди улицы и возле своих хат. Тяжело, жутко вырастал день. Почти не было слышно разговоров. Как говорить о смерти? На кого указать? Угрюмо горели глаза казаков. Темны, хмуры были бабы, присмирели дети, — беда подавляющей стопой наступила на грудь каждому.
И вдруг, среди гнетущего безмолвия, встал с завалинки дед Грицай, белый, сухонький старичок, подошел медленными шагами к атаману, сказал просто:
— Пиши меня, Трохиме.
— Куда? — не понял Цапко.
— Согласен за громаду, за мир пострадать. Пожил. Довольно. Показывай, что я убийца, если им непременно крови нашей нужно…
Стало нестерпимо тихо. Никто не взял пера, никто не записал деда Грицая, но, когда он отошел от атамана и снова опустился на завалинку, все посмотрели на него как на покойника. И уже тусклым жарким шопотом, черным ветром полетела эта весть от хаты к хате.
— Эх, пропадать, так с треском!.. — зло топнул ногой и плюнул Васька с гребли, удалой, бесшабашный парень, затейщик на погулянках, частый гость красноглазовских шинков. — Я же их, окаянных, действительно убивал! Раз дед Грицай идет добровольно, я тоже не отказчик. Гони, атаман, и меня чертям в зубы!
Васька с ухарской мрачностью достал из кармана широчайших штанов трубку и закурил, окутываясь едким дымом.
— Яша, — позвал он через минуту, уловив на себе пристальный колеблющийся взгляд своего закадычного дружка Яшки Голоты. — Давай вместе покатимся. Ты же бил?
— Ну?..
— Вот и все. Вместе били, вместе гуляли, вместе котам на потеху пойдем. А? Пусть об нас хоть девки поплачут!
Посмотрел Голота на атамана, посмотрел на громаду, окинул взглядом соседние хаты, переступил с ноги на ногу:
— Ладно. Пусть будет так.
— Вот это друг!.. — крепкой горячей рукой обнял его Васька с гребли. — Теперь нам Павлушку Нестеренка уговорить, и наша компания готова: хоть сейчас в поход.
Черными, большими, страшными стали глаза у Павлушки: тут же, во дворе, стоял парень. Опустил он ресницы. Впились, вонзились глаза в землю. А в сердце огнем полоснуло: «Устя!..» Уговорился он с ней пожениться после Покрова. Сколько теплых разговоров о будущей жизни короткими весенними ночами было! Сколько ласковых слов нашептала она ему о счастьи… Молчал Павлушка. Казалось, что вокруг него какие-то стены раздвинулись, стал он на виду у всех, выделенный, вытолкнутый, видный со всех сторон.
— Нет, хлопцы, не троньте моего Павлушку… — тихо и очень глухо сказал в отдалении его отец Петро Нестеренко.
— А что? — медленно повернул Васька голову и уставился хмуро.
— Не троньте… Верно: все знают, — он тоже убивал. Да и кто не убивал? Так… Но у него жизнь начинается. Лучше я с вами пойду.
Заплакала, забилась, запричитала где-то у ворот Нестеренкова баба. А Петро был очень бледен и тих. И, как бы оправдываясь, добавил:
— Здоровье мое стало слабое. Все равно не прошкандыбаю долго…
Жгучим, саднеющим гулом шли по селу имена добровольно вызвавшихся.
С Хорольского заулка, от кузни, приплелся больной, хрипло кашлявший Прищепа, иссохший от своей неотвязной многолетней сухотки, и, безнадежно махнув рукой, задыхаясь, сел рядом с дедом Грицаем на завалинку:
