Громада послала двух ходоков в Екатеринослав. Ходоки узнали там о происках и домогательствах-наследников Базилевских, требовавших снести с лица земли село Турбаи и даже самое имя это уничтожить, чтобы никто о нем не слыхал и не помнил. Узнали также, что будто бы Потемкин, назначая екатеринославским наместником своего приверженца Коховского, передал ему и турбаевское дело с наказом переселить село на дальние глухие земли — в безводную степь, которую он надеялся при помощи бесплатных рабочих рук превратить в жилой край. Итти к Потемкину, умолять о защите и о перемене решения оказалось невозможным, так как любимец царицы неожиданно умер где-то в бессарабских степях, — и его наказ подлежал теперь непременному исполнению.

Когда ходоки вернулись с этими вестями домой, село пришло в неописуемое волнение. Старая ржавчина озлоблений волной поднялась из глубины сердец. Снова вспыхивали гневом тысячи глаз, снова раздавались проклятия, снова в ожесточенном отчаянии сжимались кулаки.

 — Весь род их подлый уничтожить надо. Искоренить дочиста, чтобы и следа не осталось.

В кипучем шуме собралась громада. Потребовали у атамана немедленно открыть все панские кладовые, коморы, погреба, каретники и амбары, чтобы разделить имущество между народом. Атаман сам признал:

 — Нет нашей силы правду свою доказать. С этими людьми только кровью разговаривать нужно.

Забрали в приказную избу все деньги, векселя и документы, чтобы обеспечить средства на дальнейшие хлопоты, а с бесчисленных замков сорвали печати, двери кладовых распахнули настежь, — и все имущество Базилевских пошло громаде на раздел.

Целых шесть дней продолжался дележ. Распределили все, что только можно было взять. Шубы, платье, полотна, сукна, разную посуду, серебро, мебель, сбрую, кожу, хлеб, меха, солод, — до последней мелочи, до последней крошки богатое достояние рекой перешло на село.

Не забыли и самых зданий. С крыш срывали балки, стропила, доски. Стены, сложенные из бревен, раскатали. В доме сняли оконные рамы, ставни, двери, косяки. Простенки разбивали, разламывали, валили на землю, превращали в мусор. На седьмой день от имения Базилевских ничего не осталось, кроме изрытых груд камней, обожженной глины и щепок.

 — Вот вам, собаки!.. Вы нашей гибели докапываетесь, — так мы же следов ваших не оставим на земле. Все гнездо ваше змеиное истребим.

В дыму бессильного горького гнева начались кутежи. Помещичье серебро, сукна, меха, ковры, шелка и другое добро в узлах, под полами свиток, в карманах и всякими иными способами потекло в шинки Красноглазова. Откупщик повеселел и в бойком возбуждении метался, как огненный петух: план его удался, цель осуществлялась. Он богател с каждым днем.

Зимой, на крещенье, умер столетний Кондрат Колубайко. Он высох точно мощи и перед смертью едва слышно предостерегающе и жалобно шептал тонкими морщинистыми губами:

 — Сны вижу, сны… Пожары… Великие идут огни!.. Ох, пожары… Сердце мое болит, деточки! Тяжко… Сгорите вы… сгорите… Сергунька, где ты?

Сергунька после убийства Базилевских зимами жил дома. Он вырос, вытянулся, ему уже было четырнадцать лет. С наступлением весны и лета он уходил с Калинычем в степи: ходили от села к селу, от деревни к деревне, от хутора к хутору и пели под тихий рокот бандуры — слепой Калиныч теплым старческим голосом, Сергунька — глубоким чистым альтом. Получалось сильно, очень скорбно, веяло древностью, точно седые ковыли стлались: слушать их собирались целыми толпами. Сергунька уже знал почти все думы. И, когда похоронили пожелтевшего, вытянувшегося в гробу прадеда, еще крепче, еще теснее привязался к Калинычу.

Бродячая жизнь волновала его волей, просторами и теми особыми мыслями, которые так легко приходили среди степей. Он испытывал необыкновенные чувства, когда в каком-нибудь селе, сидя на завалинке, на солнце, Калиныч трогал струны и запевал, а он с особой проникновенностью вступал своим голосом, словно хотел влить в каждое слово свое трепетное, гулко бьющееся сердце. Слова жили, вырастали, летели птицами, рисовали огромные картины:

Он как бы ощутимо видел и море, и тучи, и ясного сокола на белом камне — и невольно мысль перекидывалась на родные Турбаи: казалось, тучи подавляюще наступают на село, готовы захлестнуть его своей чернотой и силой, а он, Сергунька, ясным соколом, белея крыльями, один вылетает против тьмы, чтобы не пустить ее, отогнать, отбросить…

Осенью, когда расползались от грязи полевые дороги, когда дожди и ветры нагоняли холодов, Калиныч и Сергунька, коричневые от загара, возвращались домой — ждать новой весны, новых походов.

В марте месяце 1792 года в Турбаи приехал наместник Коховский: именным указом царицы руководство расследованием убийства Базилевских было поручено ему. Он с опаской въезжал в село, о котором наследники убитых распространили далеко вокруг темную лихую славу. С Коховским в виде охраны скакал эскадрон конницы с пиками, в стременах, с саблями за поясами.

Стояли ясные весенние дни. Поля вспахивались под яровое. Сады обмазывались известью. Белились хаты к Пасхе. Всюду шло трудовое, заботливо-хозяйственное оживление, неустанная работа большого человеческого муравейника.

И Коховский был поражен, так как ожидал увидеть не мирное селение, а скопище разбойников, шайку одичавших, закоснелых преступников.

 — «Да, тяжеленько им будет расстаться с этой благодатью… — думалось ему, когда кони гулко мчали карету вдоль широкой турбаевской улицы. — Разве можно об этом объявить? Убьют…»

 — Выдайте зачинщиков, — говорил он громаде, — пусть кару понесут те, кто действительно виноват в зверском кровопролитии. Зачем вам всем страдать?

Но турбаевцы наотрез отказались и в оправдание твердили, как случилось несчастье:

 — Никакого намерения к убийству мы не имели. Никаких зачинщиков не видели и не знаем. Нас доняли, замучили, истерзали издевательствами — довели до преступления. Мы все зачинщики. Все одинаково виноваты.

 — Что вы вздор городите! — хмурился Коховский, внутренно чувствуя, что так именно события и произошли.

Но вслух строго кричал:

 — Не может все село быть убийцами трех человек. Выдавайте преступников без всяких оговорок.

Турбаевцы клялись в правоте своих слов. Бабы плакали. Гул упрашиваний и причитаний стоял на площади.

 — Мы люди. А с нами как со скотом обращались! Мы искали воли, которая нам по закону, по всем правам принадлежала, а откормленные барчуки, лежебоки, лентяи, в землю втоптать нас старались, всячески унижали, оскорбляли, насмехались. Ведь мы же жить хотим, а не в петлю лезть!

Плач, говор и возбуждение все шире разливались по площади. Коховский боялся, как бы это не вылилось в новую необузданную вспышку гнева, и, поднимаясь, заявил:

 — Пришлите ко мне в Екатеринослав тридцать человек выборных. Здесь, с целой громадой, я ни о чем не договорюсь. Выбирайте немедленно и притом таких людей, которые бы знали все.

Подкатила карета — шестеркой, цугом, — лошадей не распрягали, они стояли наготове, тут же, на площади; закачались пики эскадрона — солдаты на всякий случай не сходили с коней, чтобы в любой миг быть в боевой готовности, — и Коховский уехал.

Сухие клубы пыли взнялись за отрядом.

Растревоженными, подавленными остались Турбай.

 — Ох, беда неминучая идет на нас… — удрученно вздыхали, и никли на селе.