Дни тянулись похожие друг на друга, как близнецы… Но однажды их тоскливую череду нарушила неожиданная встреча. Я просеивал возле забора компост для теплицы и увидел за забором — там была графская усадьба — подростка с такой же, как и у меня, биркой. Паренек сказался русским, из Орши. Пожаловался мне, что кормят очень плохо и он постоянно голодный. Я сбегал в огород, набрал помидоров и огурцов, передал ему. Просил приходить к забору почаще, будет хоть с кем поговорить, но больше я его не видел.

Вскоре Жан рассказал, что мальчик сбежал от хозяев, его поймали, избили и куда-то увезли. От Жана я узнал и о другом случае, который напугал многих бауэров в округе. Русский подросток, тоже из-под Ленинграда, заколол вилами своего хозяина в коровнике. Паренька повесили, имя его осталось неизвестным.

Однажды февральской ночью 1943 года в окно моей каморки постучали. Это был Жан. Он потащил меня к своему лагерю. Охранника не было, и мы свободно вошли в барак. На столе лежала карта России с обозначениями Восточного фронта.

— Лео! — затараторили, перебивая друг друга, французы. — Гитлер капут! Сталинград!

Я ничего не понимал, и они принялись объяснять по карте, что фашисты потерпели крупное поражение под Сталинградом. Вот это была радость! Старший из пленных что-то скомандовал. И все вдруг встали, надели пилотки и отдали честь мне, единственному здесь русскому!

Я тоже приложил ладонь к своей фуражке, захваченной из дома; такие детские фуражечки с целлулоидными козырьками и нашитыми поверху цветными треугольниками продавались в Ленинграде до войны. Когда французы из-за этой фуражечки шутливо спрашивали, какое у меня в Советском Союзе было звание, я серьезно отвечал: пионер! За это они меня прозвали маленьким комиссаром, чем я очень гордился, хотя и понимал, что это всего лишь шутка.

Спустя несколько дней по всей Германии было объявлено, что «доблестные солдаты германской армии под командованием фельдмаршала Паулюса сражались до последнего патрона и все погибли». Был объявлен 3-дневный траур. Приехала, вся в слезах, старшая дочь хозяев, жившая в Бреслау. Ее муж, кажется ефрейтор, пропал без вести на Восточном фронте.

Когда прошли три траурных дня, полицейский приказал мне собираться. А что собирать-то, все на мне, даже узелка не было.

Привели в помещение с сетками на окнах, кругом 2- и 3-ярусные нары. Посредине — «буржуйка». Приказали сидеть и ждать. Огляделся. Нары покрыты серыми одеялами. Ничего, будем привыкать и здесь! Жизнь у бауэра кое-чему научила. Мне уже пятнадцать лет, не пропаду! Вечером привели с работы моих новых соседей — люди разного возраста: и пожилые, и помоложе, мои ровесники. Два подростка, оба Николаи, они оказались из Красного Села. Вот здорово — земляки!

Так началась для меня новая жизнь в рабочем лагере города Райхенбах на военном заводе. Утром чуть свет — подъем! Идем, грохоча колодками по мостовой. На угольном складе вручают здоровую лопату. У бауэра я привык к лопате и орудую умело, но, Боже, до чего же хочется есть! Тут картошину или огурец не украдешь! Оба Кольки посмеиваются надо мной, ничего, мы, мол, привыкли, привыкнешь и ты. Завезли уголь в кочегарку. Теперь приказывают грузить какие-то ящики. Потом снова уголь и опять ящики. Посреди черного двора растет каким-то чудом попавшее сюда ореховое дерево. Иногда удается кусками угля сбить несколько орехов. Они еще зеленые и очень горькие, но все-таки эго еда.

Иногда сквозь годы я вижу щуплого подростка с биркой OST на груди. Он стоит под деревом и целится куском угля в орех… Неужели это я?»

Елена Вишневская сохранила бумажную торбочку, на которой обозначен ее порядковый номер — 1234 и еще написано: 17 м. Это ее зарплата. «Получали мы смехотворно мало, но нам это было безразлично. Ведь мы ничего, кроме открыток, пудры, зубного порошка и сырой моркови, не могли купить в Фареле, если нам удавалось туда попасть. Обычно эти конверты с зарплатой раздавали нам мастера, но иногда надо было получать в кассе…»

У кассы дежурил полицай. Первыми пропускал немцев. «Остовцы» за своими подачками шли последними. Такой была одна из норм внутреннего распорядка. По этим правилам для иностранных рабочих устанавливалось «особое» трудовое право. Оно объявляло недействительными «все обычные положения трудового права — продолжительность рабочего времени, право на отпуск, гарантию определенных надбавок к зарплате. Французскому или бельгийскому рабочему платили меньше, чем немецкому, но больше, чем польскому. Поляку в свою очередь доставалось чуть побольше, чем русскому, украинцу или белорусу.

Смехотворно малую оплату урезал еще «налог с восточных рабочих». В июне 1943 года его издевательски переименовали во «взнос восточных рабочих». Получка после этого «взноса», после вычетов за еду и нары в бараке составляла одну — три марки в неделю. Их не хватало даже на карманные расходы. При этом действовало и указание об оплате «только фактически проделанной работы». Нерабочие дни, смены, пропущенные по болезни, остарбайтерам не оплачивали. Но работать заставляли все больше, выжимая силы до донышка.

Из приказа начальника Главного административно-хозяйственного управления СС, 30.4.1942 г.

«1. Руководство концентрационным лагерем и всеми расположенными в его организационной сфере хозяйственными предприятиями охранных отрядов возлагается на коменданта лагеря…

4. Комендант один несет ответственность за использование рабочей силы. Это использование должно быть исчерпывающим в полном смысле этого слова, чтобы достичь максимальной производительности…

5. Рабочее время не связано ни с какими ограничениями. Его продолжительность зависит от производственной структуры лагеря и вида работ и устанавливается только комендантом лагеря.

6. Все процедуры, которые могут сократить рабочее время (прием пищи, проверки и др.), должны быть поэтому сокращены до минимума. Длительные переходы к месту работы и обеденные перерывы только для приема пищи запрещены».

Через месяц с небольшим, 3 июня 1942 года по тому же управлению был издан еще один приказ.

«Нынешнее положение вынуждает принять меры к тому, чтобы максимально использовать рабочую силу заключенных, находящихся в настоящее время в лагерях.

Мною установлено, что большинство предприятий, на которые мы посылаем заключенных, не выполняют этого требования. Так, на многих предприятиях по субботам работают полдня, а в воскресенье не работают вовсе.

Прошу комендантов лагерей обсудить вопросы использования рабочей силы на местах с руководителями предприятий и до 15.6.1942 доложить мне, где оказалось невозможным установить необходимое рабочее время. При этом сообщить мотивы.

Дело должно быть поставлено таким образом, чтобы заключенные по субботам работали полный рабочий день, а по воскресеньям — половину рабочего дня, то есть использовались на работе до полудня».

Георгии Кондаков:

«Будили нас в шесть часов утра. Делалось это так. Полицейские, проходя мимо барака, стучали в стену резиновым шлангом и ждали минут пять. Затем заскакивали внутрь и с криком: «Ауфштейн, кафе холен!» (Встать, получить кофе!) начинали лупить шлангами налево и направо. Плохо, очень плохо было тому, кто не успевал вскочить вовремя! В августе в шесть утра было светло, но к осени и особенно зимой стало темно. Света, конечно же, не было, да и не разрешали нам зажигать никаких огней с наступлением темноты. Патрули стреляли без предупреждения, если замечали хотя бы горящую спичку.

Через неделю, а может, чуть больше, в лагере появились полицейские, говорившие по-русски. Эти псы были страшнее немцев. У нас в лагере жили двое Пряхиных — отец и сын. Сын, став полицейским, не жалел родного отца! Помню фамилию еще одного предателя — Маруськин из Сосково. Этот был чуть мягче и, если не было рядом немцев, иногда только делал вид, что бьет. Впоследствии бывшие узники Нордерни Долгов Иван и Невров Кирилл рассказывали о полицае Толике Косом (это кличка, фамилии не помнят). Этот гад-коротышка очень любил бить по лицу. Но из-за маленького роста не мог дотянуться и тогда подставлял себе табурет, чтобы вдоволь насладиться избиением жертвы.