Я кричу.

– Зарежу!

И вытаскиваю из кармана черный футляр от пенсне. У Александра III дыбом поднимается рыжая борода.

Мое тело словно старинная люстра. Каждый нерв звенит и бьется хрустальной каплей.

– Что за ерунда!..

Я отваливаюсь к спинке и трясусь в мелком смехе.

– Какой зловредный безмозгляк сказал, что существует смерть! Хотел бы я видеть этого паршивца. Хорошеньким бы щелчком по носу я его угостил. Клянусь бабушкой!

Золотой хвост кобылы колышется над крупом, как султан старинного гренадера.

– Честное слово, я в здравом уме и твердой памяти. Доказательств? Извольте: родился в тысяча восемьсот девяностом году, именинник пятнадцатого июля по старому стилю, бабушку звали Пульхерией.

Кобыла упирается передними копытами в лужу и приседает, как баба, на задние ноги.

– А все-таки смерть не существует!

…Горячая сверкающая струя вонзается в землю.

– Да-с! Здоровеннейшая фига вам вместо смерти! Шиш с маслом.

Я почти спокойно вспоминаю, что скифы в боях предпочитали кобыл, так как те на бегу умеют опорожнять свой мочевой пузырь. Везде ложь!

– Впрочем, Пушкины, Шекспиры, Ньютоны, Бонапарты, Иваны Ивановичи и Марьи Петровны умирают. Я сам читал на Ваганьковке: «Под сим крестом покоится тело раба твоего Кривопупикова». Совершенно неоспоримо, что Николай Васильевич Гоголь «приказал кланяться». Иначе бы ему не поставили памятника. Подумаешь, тоже важность – «Мертвые души»! Дворник с нашего двора – старый Федотыч, разумеется, протянет ноги. Вот эта кобыла с красивыми, витающими в облаках глазами сдохнет через годик-другой. Но при чем же тут Ольга? Че-пу-ха! Ее бессмертие я ощущаю не менее правдиво, чем шляпу на своей голове. Ее вечную жизнь я вижу столь же ясно, как этот императорский зад, раздавивший скрипучие козлы. Не вообразите, что я говорю о чем-то таинственном вроде витанья души в надзвездных пространствах или о переселении ее в черного кота. Ничего подобного. Я просто утверждаю, что мы с Ольгой будем из тысячелетия в тысячелетие кушать телячьи котлеты, ходить в баню, страдать запорами, читать Овидия и засыпать в театре. Если бы в одну из пылинок мгновения я поверил, что будет иначе, разве мог бы я как ни в чем не бывало жить дальше?.. Есть? пить? спать? двигаться? стоять на месте?.. Подождите, подождите! А вы? Вы, любезнейший Иван Иванович? Когда вы, Иван Иванович, сантиментально вздыхаете: «Ах, я чувствую приближение смерти», что это: пустое, выпотрошенное, ничего не значащее слово? или – нечто — что вы ощущаете так же правдиво, как я шляпу на своей голове? Смерть! Понимаете – смерть? Вот вы, милейший Иван Иванович, – старший бухгалтер и… труп. На вас, на Ивана Ивановича – старшего бухгалтера, а не на Ивана Петровича – младшего бухгалтера, натягивают коленкоровый саван. У вас на веках лежат медные пятаки. Вы смердите. Вас запихивают в гроб. Кидают в яму. Вас жрут черви. Чувствуете? Врете, гражданин. Нагло врете. Ничего вы не чувствуете. Ни-че-го. Ровнехонько. Иначе бы вы, Иван Иванович, сидели сейчас не за бухгалтерской конторкой, а на Канатчиковой даче. Кусали бы каменные стены и животным криком разбивали тусклые стекла, зашитые железными прутьями. Если бы вы, Иван Иванович, увидели свою смерть так же ясно, как я вижу на козлах зад императора, одинаково равнодушный к страшному человеческому горю и к ослепительному человеческому счастью, вы бы, гражданин, в ту же секунду собственными ногтями выдрали – с кровью и мясом – свои увидевшие глаза.

Уличные часы шевелят черными усами. На Кремлевской башне поют невидимые памятники. Дряхлый звонарь безлюдного прихода ударил в колокол.

Я хватаю руку извозчика и покрываю ее поцелуями. Шершавую костистую руку цвета красной лошадиной мочи.

Я умоляю:

– Дяденька, перегони время.

Ничтожное, расслабленное, старческое время!

Миллионы лет оно плелось, тащилось, тянулось, как липкая собачья слюна, и вдруг, ни с того ни с сего, вздыбилось, понеслось, заскакало с разъяренной стремительностью.

Ольгины губы сделали улыбку. Рука, поблескивающая и тонкая, как нитка жемчуга, потянулась к ночному столику.

– Ольга!..

Рука оборвалась и упала.

– Дайте мне, пожалуйста, эту коробку.

Ольга лежит на спине прямая, поблескивающая, тяжелая, словно отлитая из серебра.

На ночном столике рядом с маленьким, будто игрушечным, браунингом стоит коробка с шоколадными конфектами. Несколько пьяных вишен рассыпались по гладкому грушевому дереву.

– Дайте же мне коробку…

Левый уголок ее рта уронил тонкую красную струйку. Сначала я подумал, что это кровь. Потом успокоился, увидав запекшийся на нижней губе шоколад.

Я прошептал:

– Как вы меня напугали!

И, наклонившись, вытер платком красную струйку густого сладкого рома. Тогда Ольга вытащила из-под одеяла скрученное мохнатое полотенце. Полотенце до последней нитки было пропитано кровью. Грузные капли падали на шелковое одеяло.

Она вздохнула:

– Стрелялась, как баба…

И выронила кровавую тряпку.

– …пуля, наверно, застряла в позвоночнике… у меня уже отнялись ноги.

Потом провела кончиком языка по губам, слизывая запекшийся шоколад и сладкие капельки рома:

– Удивительно вкусные конфекты…

И опять сделала улыбку:

– …знаете, после выстрела мне даже пришло в голову, что из-за одних уже пьяных вишен стоит, пожалуй, жить на свете…

Я бросился к телефону вызывать «Скорую помощь».

Она сказала:

– К вечеру я, по всей вероятности, умру.

Операцию делают без хлороформа.

У Ольги сжались челюсти и передернулись губы. Я беру в холодеющие пальцы ее жаркие руки. Они так прозрачны, что кажется – если их положить на открытую книгу, то можно будет читать фразы, набранные петитом.

Я шепчу:

– Ольга, вам очень больно?.. я позову доктора… он обещал вспрыснуть морфий.

Она с трудом поднимает веки. Говорит:

– Не ломайте дурака… мне просто немножко противно лежать с ненамазанными губами… я, должно быть, ужасная рожа.

Ольга скончалась в восемь часов четырнадцать минут.

А на земле как будто ничего и не случилось.

Мы бегаем по земле, прыгаем по трамваям, носимся в поездах, и все для чего? Чтобы поймать за хвост свое несчастье.

Одному оно попадается в руки под видом эфемернейшего существа с голосом, как журчеек, и с такими зеркалами души на лице, что хоть садись и сочиняй стихи. Другому – в коварливой приятности ответственного поста. Третьему – под обликом друга с широким сердцем, в котором, кажется, поместишься без остатка. И не то что свернувшись калачиком, скрючившись крендельком или загогулькой. Ничего подобного. Хоть в стрелку вытягивайся, похрустывая конечностями.

Свое несчастье я поймал в Пензе в шелудивый осенний день. Это случилось ровно пятнадцать лет назад.

Сковорода сказал про Моисея, что он с невидимого образа Божия «будто план сняв, начертал его просто и грубо самонужнейшими линиями и по нему основал жидовское общество».

Я пишу книгу о моем несчастьи, может быть, еще более невидимом. Мне бы хотелось последовать Моисею.

Наша частная Пустаревская гимназия помещалась в оскотовелом здании мохрякого кирпича. Здание пензякам казалось громадным. У нас ведь так говорили: