В наступившей тишине я слышу замечание воображаемого критика: «Зачем столько о сортире?» — Затем лишь, чтобы показать быт человека, которого называют шпионом века, доблестным разведчиком, и о котором совсем недавно на Западе я читал, что по возвращении в Союз он получил звание Героя Советского Союза и открытый счет в банке!

Сортир — не конкретный, материальный сортир, находившийся в доме у Фишеров, а сортир как таковой, Нужник (с большой буквы) занимал в разговорах Вилли и в его юморе, особенно застольном, изрядное место.

Нужник как тема для беззлобной шутки или тяжеловесного анекдота не принадлежит к традиции русского фольклора. Для того, чтобы подсмотренное в замочную скважину стало предметом осмеяния, необходима дверь, необходим замок, скважина, и необходимо элементарное представление о том, что прилично и что неприлично. Клозетный юмор, как и юмор скабрезный, может вырасти только на почве известного пуританизма и провинциальной чопорности.

Вилли с детских лет был верен классическим образцам клозетного юмора. Я думал, что это немецкая наследственность, но, побывав на его родине в городе Ньюкастл-на-Тайне, я в этом менее уверен. Именно там, в местном издательстве, я купил книжечку «Сортиры Джорди» (Джорди называют уроженцев тех мест), богато иллюстрированную.

«Ах, если бы провести газ!»

Давнишняя мечта! Избавиться, наконец, от баллонов, не добывать каждый год уголь для отопления дома!

Могущественное Главное Первое управление, разумеется, не пожелало помочь своему официальному герою: «Мы не можем вас рассекречивать своим вмешательством, Вильям Генрихович!»

А к Вильяму Генриховичу являлись депутации ребят из соседних школ: пионеры приглашали легендарного Абеля выступить у них в классе. В поселке Старых большевиков каждая собака знала, кто такой Фишер! И не только там. Директор одного московского кинотеатра написал ему домой, приглашая выступить перед сеансом картины «Мертвый сезон», посвященной якобы истории Лонсдейля, где сам Вилли говорит вначале несколько вступительных слов.

А ведь записки, даже простого телефонного звонка в Мытищинский горсовет из Главного Первого управления с лихвой было бы достаточно, чтобы домик Вилли присоединили к газовой магистрали, проходившей в пятидесяти метрах!

Сколько любви, заботы было вложено в эту дачу! И денег!

Дача! Гнездо! Убежище на старости лет!

За домом на участке был кусок редкого соснового леса. Там на поляне играли в бадминтон и пили чай. А перед домом, со стороны улицы Куйбышева, было царство Эвелины. Кроме всех известных, но очень хороших, сортовых роз, лилий, тюльпанов, нарциссов, росли всякие чудеса и экзотические редкости.

Из больших и маленьких камней Эвелина устроила альпийскую горку, и на ней — редкие мхи, дикие колокольчики, даже эдельвейсы. И все названия Эвелина знала по-латыни и подавляла гостей эрудицией. А Вилли радовался, гордился дочкой.

Член какого-то общественного совета при Ботаническом саде, Эвелина доставала там редкие семена и саженцы. А из безумных своих поездок в горы Средней Азии или Алтая она притаскивала интересные растения и цветы. Вилли, несмотря на строгий таможенный запрет, привозил семена из заграничных поездок.

Привозили семена и мы. Сначала из Праги. А потом, когда вернулись в Москву, жена из командировок для московского телевидения тоже привозила. Однажды это была целая картонная коробка клубней редких сортов георгинов. Чудом уцелевший в центральной России немец-садовник подарил их ей, узнав, что цветы предназначены для немца, знаменитого советского шпиона!

Летом и осенью все это цвело и благоухало.

В маленьком — метр на полтора — «озере» жили известные в лицо и по имени лягушки.

А зимой в занесенном снегом домике цвел другой сад. В глубоких нишах окон были устроены маленькие оранжереи с искусственным круглосуточным освещением, подогревом, увлажнителями, термометрами и прочими хитрыми устройствами. Цвели там редкие орхидеи, и какие-то странные белые цветы-крестики, похожие на восковые, плакали сладкими тягучими слезами.

После 5 марта 1968 года, когда в Чехословакии отменили цензуру, почти все мои коллеги по редакции журнала «Проблемы мира и социализма» согласились, что теперь уже «наши» не стерпят, введут войска.

Кое-кто возражал: «Это будет политическое самоубийство! Все представители компартий уедут!» (Никто, конечно, не уехал.)

Телефон зазвонил в 4 утра. Голос сотрудницы, живущей рядом с редакцией:

— Вы радио слушаете?

—?

— Наши танки вошли в город.

«Наши»!

Мы выскочили на балкон. В темном городе загорелись огни, сквозь открытые окна слышно, как надрываются телефоны. Издалека доносится глухое рокотание танков.

Включили приемник. Радио передавало призыв правительства:

До самой высылки в Москву будем жить, даже спать, не отрывая уха от «спидолы».

«Клид и розвага», — призывает Людвиг Свобода.

Сегодня, задним числом, легко иронически усмехаться: «Чего же ждали, на что надеялись? Может, вправду думали, что социализм бывает с человеческим лицом?»

Да, думали! Да, надеялись! Да, верили!

Ведь хочется верить в чудо. Хочется видеть победу не одних мерзавцев над другими, не одной демагогии над другой, а победу совести в сознании и сердцах людей, вчера творивших зло. Победу разума над безумием, правды над ложью. Пусть чудо, сказка — как поцелуй красавицы, превращающий клыкастое чудовище в прекрасного принца...

Недавно назначенный КПЧ ответственный секретарь редакции Павел Ауэрсберг, бывший личный секретарь Новотного, рассказывал при мне, что при «хозяине» все участники заседаний Президиума, то есть Политбюро ЦК, заходили потом по одному к первому секретарю, чтобы с глазу на глаз получить конверт с суммой, строго соответствующей той оценке, которую Новотный давал поведению данного товарища на закончившемся собрании.

А ведь среди заходивших за конвертом бывал и Дубчек...

И вот этот вчерашний контрразведчик, преданный Москве партийный функционер, проводит в жизнь демократические реформы, ограничивающие его же власть; партийный экономист, академик Ота Шик разоблачает по телевидению марксистскую экономическую липу, новый начальник тайной полиции призывает население: «Не пишите доносов, мы не будем их читать!» Печать, радио, телевидение пишут, говорят и показывают такое, что западные журналисты только ахают: «Нам такое недоступно! О такой свободе мы можем только мечтать!»

Как тут не поверить, как не размечтаться?

И мечтать, возможно, острее и ярче, чем чехи. Сдерживая мой энтузиазм, мой пражский друг, чешский писатель говорил: «У нас ничего не выйдет. Мы народ коллаборантов. Мы не венгры. Мы — швейки».

Но в то страшное утро 21 августа 1968 года все-таки теплилась надежда. Надежда, что будет отдан приказ... Кто знал, что Людвиг Свобода уже все и всех продал. А тогда, я уверен, по одному его слову выступили бы армия, полиция, рабочая милиция — все чехи и словаки. И шестьсот тысяч человек генерала армии Павловского без единого выстрела ушли бы домой!

Утром жена, как всегда, пошла за газетами.

— Не плачьте, пани, — сказал ей старый киоскер, — я знаю, вы этого не хотели!..

В зале заседаний четвертого этажа, куда нас собрали в то утро сразу же по приезде на работу, перед советскими сотрудниками редакции выступил новый шеф-редактор Константин Иванович Зародов.

— Товарыщы! — сказал он.

Добрая советская традиция! При Сталине любой секретарь обкома — будь он русский, украинец, а то ненароком еврей — старался с трибуны говорить с грузинским акцентом. При Хрущеве стало принято импровизировать и сбиваться на мат. При Брежневе оратор должен говорить с той особой жлобской интонацией, которая выработалась годами партийной болтовни у крепко пьющих ерников.