В Москве издавна любили духовную музыку и церковное пение и широко были распространены певшие ее любительские хоры. Вплоть до 1870-х годов в них участвовали только мужчины; позднее стали появляться смешанные хоры с участием женщин. Некоторые из частных хоров — Смирнова, Нешумова — в середине века были так знамениты, что храмы заключали с ними годовые контракты. Были, конечно, и хоры из церковнослужителей. Особенной известностью пользовались из них Синодальный, певший по праздникам в Успенском соборе, и архиерейский хор Чудова монастыря. Синодальный хор насчитывал 90 человек; его охотно приглашали (полностью и частями по 10–12 человек) для отпеваний и других обрядов. В последних десятилетиях века синодальным певчим сделали обшитые позументами зеленые «русские кафтаны» с длинными, на красной подкладке, рукавами, свисавшими до земли, и когда они все вместе в линейках отправлялись куда-нибудь по городу на службу, зрелище было оригинальное.

Чудовским хором (в нем было 80 человек) в 1850–1860-х годах управлял регент Ф. А. Багрецов, и под его руководством этот коллектив достиг небывалого искусства. Поклонников у него было множество, и когда хор отправлялся петь в какой-либо из храмов: 2 мая к Николе в Пыжах на Ордынку, 14 сентября к Никите Мученику на Старую Басманную, а частями — по субботам в 6 часов вечера на Всенощную в Шереметевской больнице, у Троицы в Листах, в университетской церкви, на позднюю обедню в 10 часов утра у Трифона Мученика или еще куда, поклонники толпой отправлялись следом.

Обычным явлением для Москвы была мода на те или иные храмы, которые в различные периоды по каким-то причинам вдруг начинали посещаться больше остальных. Так, в первой половине века наиболее популярны были церкви Голицынской больницы, Коммерческого училища, храм Василия Блаженного, Большое Вознесение на Никитской, «Всех Скорбящих Радость» на Большой Ордынке и церковь Никиты Мученика на Старой Басманной, а среди московской аристократии — также Воскресенский и Алексеевский монастыри, где среди инокинь было много дворянок и монахини иногда даже затягивались в корсеты. В 1860-х годах славилась университетская церковь Святой Татианы: здесь по праздникам пел чудовский хор и имелся блестящий проповедник — профессор богословия Сергиевский, который со своими проповедями имел огромный успех у публики. Интересно, что роскошный храм Христа Спасителя, освященный в 1883 году, долгое время был не очень популярен среди богомольцев. Туда ходили в основном «на экскурсии»: подивиться размерам и роскоши убранства, а молиться предпочитали в более уютных и намоленных, особенно старинных, храмах.

Вообще большинство москвичей прекрасно ориентировались в городских церквях, знали, где какие святыни находятся и какому святому или иконе когда следует молиться. 25 января полагалось поклониться иконе «Утоли моя печали» в храме Николы в Пупышах; 5 февраля — иконе Божией Матери «Взыскание погибших» в храме Рождества в Путинках. 15 ноября, в день святых Гурия, Самона и Авива, считающихся покровителями брачной жизни, девицам на выданье (в особенности перезрелым) полагалось заказывать молебен в храме Спаса на Бору в Кремле, и целые вереницы девиц в этот день маршировали в церковь. На Каменном мосту стояла часовня Ивана Воина, и вся Москва знала, что в ней: «…если подать за здравие того или иного лица, любовь этого лица обеспечена за подающим»^[318].

Вера в Москве часто мешалась с суеверием, благочестие с суетностью, и определить, где кончается одно и начинается другое, было порой весьма затруднительно. Каждый москвич знал, что в новой церкви первым покойником, которого станут отпевать, будет ее храмоздатель, а вот венчаться в новом храме, наоборот, очень хорошо; что «подать за упокой» на живого, но безвестно отсутствующего человека — вернейшее средство заставить его сообщить о себе, и т. п. В каждой из почитаемых в Москве часовен с чудотворными иконами рядом с образом имелся шелковый мешочек с освященной в часовне ватой, которая считалась панацеей во всех несчастьях, и молящиеся могли отщипывать ее понемногу. Особенно активными потребителями этой «святой ваты» были московские школяры, которые перед сессией обегали все чудотворные иконы, молились о ниспослании небесной помощи во время экзамена, причем мазали себе лбы освященным деревянным маслом, а в уши напихивали вату. Брали эту «святую вату» с собой и иногородние богомольцы.

Москва была переполнена разного рода странниками, монашествующими, юродивыми, прорицателями, которых охотно привечали в купеческих и мещанских, а порой и в дворянских домах. Особенной, легендарной известностью пользовался в середине века прорицатель Иван Яковлевич Корейша. Признанный медиками умалишенным, он содержался в больнице, куда к нему и ездили со всей Москвы бесчисленные поклонники и особенно поклонницы из всех слоев общества. Несмотря на частую бессмысленность его изречений, Корейшу единодушно признавали великим провидцем, и во многих семьях, особенно купеческих, вообще никакого дела не начинали, не сходив предварительно посоветоваться «в сумасшедший дом к Ивану Яковлевичу». Как вспоминал современник: «В святость его верили безусловно по крайней мере три четверти московского населения. Он считался настоящим оракулом: к нему обращались за советами, засылали с вопросами о разных житейских казусах. Иван Яковлевич строчил, что придет в голову, на клочке бумаги: „Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, и одеястеся, и одеждостеся, и спасостеся. Анне Христовой“, и каракули его потом благоговейно разбирались и комментировались… Ивану Яковлевичу несли деньги и гостинцы всякого рода, фрукты, сласти. Считали за особое счастие, если он съест одну половину пряника или яблока, а другую предложит докончить гостю. Говорили, что сторожа Преображенской больницы, приставленные к его особе, наживали хорошие деньги за пропуск к нему преимущественно его поклонниц»^[319].

В некоторых средней руки купеческих домах забота о «странных» людях доходила до того, что там даже устраивали особые помещения для монахинь-сборщиц и монахов-странников, где одновременно их жило по нескольку десятков человек Здесь были комнаты на двоих, моленные; от хозяев постояльцам шел утренний и вечерний чай с хлебом. Среди всей этой околоцерковной публики помимо истинных подвижников было, как водится, немало и откровенных проходимцев.

Москвичи любили слушать рассказы о чудесах и относились к ним с полным доверием. Жадно ловили слухи о чудесных исцелениях и мироточащих иконах и дружно устремлялись в такие места, тем более что московские батюшки, обрадованные совершившимся от какой-нибудь из их храмовых икон чудом, охотно давали о нем, особенно в последние десятилетия века, информацию в газеты и популярный журнал «Душеполезное чтение». В частности, в конце 1870-х годов в журнале много писали о чудесах, совершившихся над некоторыми больными от иконы Казанской Божьей Матери (хранящейся в Казанском соборе). Можно прибавить еще, что в московском простонародье жила неистребимая страсть к дискуссиям по вопросам веры, которой предавались при всяком удобном и неудобном случае, и особенно часто в трактирах.

В Москве на протяжении года устраивалось множество крестных ходов: на Крещение такой ход шел из Успенского собора на Москву-реку; 21 мая, в благодарность за избавление Москвы от татар, из Успенского собора к церкви Владимирской Богородицы у Никольских ворот Кремля. Подобные же благодарственные крестные ходы по случаю избавления от татарских набегов устраивались 23 июня и 26 августа (из Успенского собора Кремля в Сретенский монастырь) и 19 августа (из Кремля в Донской монастырь). 8 июля и 22 октября были крестные ходы из Успенского собора Кремля в Казанский собор в благодарность за избавление Москвы от поляков в начале XVII века. 10 октября шли вокруг Кремля в память избавления Москвы от французов в 1812 году. 20 июля (в Ильин день) был ход из Успенского собора к церкви Илии Пророка на Воронцовом поле; 28 июля — из Успенского собора в Новодевичий монастырь; 1 августа — из Успенского собора на Москву-реку в память одержанных в X веке побед над болгарами.