И все-таки истинный, «убежденный» хитрованец чувствовал к любому труду непреодолимое отвращение и потому никогда не работал, существуя в буквальном смысле, как «птица небесная».

Из мест ночлега на Хитровке наиболее известны были ночлежный дом Ярошенко в Подколокольном переулке, в который ходили «знакомиться с материалом» перед постановкой горьковской пьесы «На дне» актеры Художественного театра, а также страшноватая, красочно описанная Гиляровским «Кулаковка», которая находилась на углу Подколокольного и Певческого переулков. (Любопытно, что дочерью владельца «Кулаковки» была та самая Л. И. Кашина, которая послужила С. А. Есенину прототипом Анны Снегиной в его известной поэме.) Эти и другие ночлежки были платными; провести в них ночь стоило пятак — стандартная цена по Москве. Была и бесплатная ночлежка братьев М. и Н. Ляпиных — большой четырехэтажный дом на углу Большого Трехсвятительского переулка. Из четырех этажей два нижних было предназначено для женщин, а два верхних — для мужчин. Рассчитан он был на семьсот мест, но порой принимал и свыше тысячи ночлежников.

Ночлежные дома открывались зимой в 5 часов вечера. Желающих переночевать всегда было больше, чем мест, особенно в бесплатном Ляпинском доме, так что очередь образовывалась задолго до открытия и растягивалась на большое расстояние. В ожидании мучились от холода в своих легких костюмах; у кого были деньги, обогревались сбитнем, который предлагали предприимчивые разносчики. «Люди жались друг к другу, корчились, топотали ногами, ругались, проклиная тех, кто так долго не отворяет дверей…»^[294] — вспоминал С. П. Подъячев, которому самому доводилось быть клиентом Ляпинского дома.

Когда двери наконец распахивались, намерзшаяся толпа, толкаясь и напирая, вваливалась внутрь и люди бегом неслись наверх занимать места на нарах. Нары внутри просторных темноватых комнат, со стенами, выкрашенными немаркой масляной краской, стояли в два яруса. Жесткие лежаки ничем не были покрыты и имели металлические бортики, разграничивающие лежачие места. Подушкой служил металлический подголовник, намертво прикрепленный к доскам. В щелях между досками кишели клопы и блохи, так что ночевать было во всех отношениях беспокойно.

Пускали в «палаты» до упора: сперва на нары, потом на пол под нары, потом в проходы. Только когда все свободное пространство оказывалось занято, впуск прекращали. Помимо лежачего места в стоимость ночлега входила цена кипятка, который предлагали клиентам из большого водонагревательного куба. Иногда к кубу подвешивали на крепкой цепи металлическую или глиняную кружку, но ночлежники умудрялись «сблаговестить» (украсть) ее, невзирая ни на какие цепи, и потому воспользоваться кипятком в основном удавалось тем, кто располагал какой-нибудь собственной тарой. В «Ляпинке» по утрам каждому переночевавшему бесплатно выдавалась кружка сбитня.

Курить в ночлежках не запрещалось и воздух здесь всегда бывал насыщен не только обычными запахами бедности, но и табачным дымом, смешанным с вонью карболки, которой по приказанию санитарной инспекции каждое утро мыли пол.

В шесть часов утра ночлежников будили пронзительным звонком. После этого полагалось вставать и идти восвояси. Минут через пятнадцать раздавался второй звонок и сторожа принимались кричать: «Эй, все вон отсюда! Живо!..» Когда ночлежный дом пустел, его подвергали «санобработке»: проветривали, мели и мыли полы.

В 1880–1890-х годах постоянным обитателем хитровских ночлежек был знаменитый художник А. К. Саврасов, страдавший в конце жизни тяжелым алкоголизмом. Талант он фактически пропил, но громкое имя оставалось, и зарабатывать ему приходилось базарной мазней. На Сухаревке у него были постоянные клиенты, которые периодически «отлавливали» Саврасова, сажали его под замок в обществе кистей и красок и не выпускали до тех пор, пока не выдаст на-гора несколько пейзажей — как правило, вариаций на его прежние популярные сюжеты, наиболее часто — «Грачи прилетели». За каждую картину художник получал «на бутылку» (где-то около полтинника), а на Сухаревке потом эти вещи продавались по три — пять рублей.

Вообще же, как отмечал писатель П. Д. Боборыкин, среди завсегдатаев ночлежек было немало и «чистой», или бывшей «чистой», публики. «Обездоленные и впавшие в нищету отбросы общества приходят каждую ночь согреться и получить место хоть на полу — отставные офицеры, бывшие помещики, старые барыни, выгнанные чиновники. Некоторые бывают весьма прилично одеты»^[295].

Помимо Хитровки, ночлежные дома имелись и в других местах Москвы. Много их было за Рогожской заставой в Новой деревне (для платы за ночлег и поправки с перепою местные обитатели частенько лазили в выставленную на продажу фабрику Кокорева, отвинчивали там от машин какие-нибудь детали и продавали в местную лавочку).

В 1879 году был открыт ночлежный дом имени К. В. Морозова у Краснохолмского моста в Рогожской части. Он был бесплатный, рассчитанный на 1300 человек и имел дешевую столовую, в которой за 2 копейки можно было получить чай и за пятачок — обед. На рубеже веков открылись ночлежные дома во владении Альшванг на Трифоновской улице (на 700 человек), Александрова в Покровском переулке, Ермаковский на Домниковке на 1500 человек. При последнем были чайная, баня и прачечная. Ночевать стоило 6 копеек, обед обходился в гривенник, а баня и прачечная в пятак.

К концу века в Москве было довольно много дешевых благотворительных столовых, содержавшихся на частные средства. К таким относились, к примеру, столовые Общества попечения о народной трезвости, где обед из двух блюд (с неограниченным количеством хлеба) стоил 7 копеек. За счет благотворителей содержались бесплатные столовые, в которых могли кормиться те, чьи дела были совсем плохи. Были такие и на Хитровке. Когда у москвича совершалась радость (к примеру, рождался сын или внук) или умирал кто-нибудь из близких и он хотел как-то отметить это радостное или печальное событие, он мог поехать в одну из таких столовых и внести посильную сумму, на которую и устраивался заздравный или поминальный обед. Расчет был 10 копеек на каждого обедающего; внесший 10 рублей мог, таким образом, накормить сотню голодных. На этот гривенник в столовой давались тарелка щей с мясом, фунт хлеба (около 400 граммов), тарелка гречневой каши с топленым маслом и блюдечко кутьи. Перед обедом объявлялось, что он дается «во здравие» или «за упокой раба Божьего такого-то». Кто-то из обедающих молился за благодетеля, кто-то не хотел, но никто никого не принуждал — их воля. Обедов отпускалось столько, сколько внесено было пожертвований.

Подобные поминальные и заздравные обеды устраивались и разово частными лицами из среднекупеческой и мещанской среды, причем по окончании обеда его участникам из «нищей братии» выдавалась милостыня — по пятаку или гривеннику на человека.

В этой же среде были и постоянные благотворители, кормившие и оделявшие деньгами почти всякого нищего и бродягу, заходившего к ним во двор.

Так, к окнам дающих милостыню на Рогожской с раннего утра собиралось несколько десятков нищих и в ожидании хозяйки вопили на разные голоса:

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божи, помилуй нас, грешных! Кормилица наша, Александра Абрамовна, подай, Христа ради!

Среди московских нищелюбцев особенно славилась в низовой Москве Александра Ивановна Коншина, владелица особняка на Пречистенке (нынешний Дом ученых), о которой рассказывали множество баснословных историй.

«Придет, бывало, какая-нибудь бабенка-пьянчужка, — записывал одну из таких историй Е. З. Баранов. — И-и… расплачется, расхнычется — косушку сорвать метит. Глянет на нее Коншиха раз, другой, нахмурится.

— Ты это, говорит, что же, раба Божия, неумывкой ко мне пришла?»

И посылала свою кухарку Анисью сперва отмыть как следует «рабу Божью». Потом отмытую бродяжку снова представляли «Коншихе».