Выплата зарплаты рабочим в то время производилась два-три раза в год, обычно перед большими праздниками. «Перед закрытием фабрики, в начале Страстной, производился полный расчет с рабочими, причем со всех, с кого полагалось, удерживали штрафы за весь год, — вспоминал Ю. А. Бахрушин. — …Вот рабочий получит жалованье, узнает свой штрафной вычет и начнет ныть или доказывать, что он не виноват, тогда ему говорилось:

— Мы ничего не знаем, ступай к Александру Алексеевичу, он уж там разберет!

Рабочий к папаше:

— Я к вашей милости!

— В чем дело?

— Да вот как же… — И начнет объяснять расчет штрафа. Говорит долго, нескладно. Папаша все слушает, потом начнет задавать вопросы, узнавать все подробности дела. В заключение отеческую нотацию прочитает и, судя по всему делу, либо совсем штраф простит, либо облегчит — вместо пяти рублей наложит рубль, а вычтенное сейчас же возместит из кармана — это уже деньги не фабричные, а папашины личные. Только одного рода штрафы никогда не прощались — это штрафы, наложенные за испорченный товар»^[268].

Сыновья хозяина играли в детстве вместе с детьми рабочих, точно так же, как дворянские дети с дворовыми. На Святках хозяева вместе с рабочими рядились, как положено, и медведями, и козами, грузились в тройки и отправлялись куда-нибудь к знакомым «Христа славить». На Пасху рабочие неизменно являлись к фабриканту домой христосоваться, а те, что отправлялись на побывку в деревню, по возвращении задаривали хозяев домашними холстами, шитыми полотенцами, деревенскими яйцами, салом и маслом. Одиноких стариков из числа заслуженных рабочих пристраивали к кому-нибудь из хозяев на тихую и спокойную должность, почти не требующую дела: каким-нибудь дворником, единственная обязанность которого заключалась в том, чтобы по праздничным дням надевать чистый фартук с медной бляхой и стоять у ворот. Широко практиковалось и создание небольших богаделен для таких стариков.

Даже на больших предприятиях «хозяева, — вспоминал Ю. А. Бахрушин, — смотрели на фабрику со всем ее живым и мертвым инвентарем как на свою неотъемлемую собственность… Поэтому почти весь состав прислуги хозяев комплектовался из числа фабричных рабочих, таким же путем назначались старосты и управляющие в постепенно приобретенные имения и усадьбы. При весенних переездах из города в деревню было принято безотказно пользоваться гужевым транспортом фабрики. Когда по дому случались какие-либо неполадки, то немедленно посылалось на фабрику за Сережей-кровельщиком, за Ваней-монтером или Сеней-штукатуром, которые мигом устраняли дефекты в домохозяйстве…. Мой отец, приняв на себя директорство над фабрикой, начал было решительно бороться с этим порядком, но встретил такой дружный отпор и со стороны эксплуататоров, и со стороны эксплуатируемых, что принужден был отказаться от всякой борьбы, капитулировать и следовать в этом отношении примеру остальных»^[269].

Старый рабочий вспоминал о старике-фабриканте кожевнике П. А. Бахрушине: «Петр Алексеевич, Царство ему Небесное… каждый день, бывало, фабрику обходит — утречком и после пяти вечера. Очень любил отделение, где большие кожи выделывали. Веселый был и доброй души. Увидит рабочего с цигаркой, а тогда насчет куренья на фабрике строго было, уж больно много везде корья разбросано было, — не ровен час, упаси Господи, загорится, подойдет сзади тихонько, хлопнет по плечу и скажет шепотком: „Брось курить-то, а то невзначай молодой хозяин увидит и оштрафует“. Да подмигнет этак глазом… А то кто из рабочих, из молодых особенно, бывало ежели в куренье попадется да в штрафной книге его пропишут, то сейчас к Петру Алексеевичу — так, мол, и так. Он сейчас вызовет приказчика и скажет: „Послушай, голубчик, сделай мне личное одолжение, зачеркни штраф-то его, а я уж тоже постараюсь тебе чем-нибудь отслужить“»^[270].

Естественно, не везде отношения между работодателями и работниками были столь идиллическими, но патриархальность была идеалом, которому большинство старалось соответствовать, а там, где такие отношения не складывались, и текучесть кадров была выше, и качество работы хуже; не говоря уже о том, что фабрикант в этом случае испытывал к себе неприязнь, а его фабрика была постоянным источником угрозы социального конфликта.

Брали на фабрики и учеников, для чего заключались такие, к примеру, «условия», как на фабрике А. Ф. Бахрушина (относятся к 1845 году):

«1) В ученики принимаются крепостные и другого звания люди не моложе 18 лет и остаются на заводе пять лет.

2) Поступив на завод, они должны быть снабжены узаконенными видами, иметь приличную одежду и внести хозяину единовременно пятьдесят рублей серебром.

3) Во все время пребывания их на заводе они снабжаются от хозяина одеждою, обувью и здоровою пищею, также пользуются банею.

4) Хозяин принимает на себя наблюдение за успехами в обучении и за доброю нравственностию учеников, которые обязаны прилагать всевозможное старание и безусловно ему повиноваться.

5) Ученики, которые по лености или неспособности, и особенно по дурной нравственности, не подают надежду к успешному обучению, исключаются»^[271].

Рабочие традиционно очень ценили доверительный, «отеческий» тон своего работодателя и благодарно воспринимали малейшее проявление заботы с его стороны. Характерна в этом отношении ситуация, зафиксированная Е. З. Барановым.

Рабочий-мраморщик рассказывал ему об известном московском подрядчике — строителе Петре Ионыче Губонине: «Брался он за самые что ни на есть трудные и самые грязные работы. Что ни болота, то ему и подай, что ни камни, горы, трущобы — подавай ему, он ни от чего не откажется. И представит тебе работу, как в чертеже указано. А работал на совесть, прочно. Понимающий инженер глянет и, хоть не знает, что тут Губонин работал, а сейчас скажет:

— Губонина глаз смотрел, Губонина рука направляла.

Дело свое Губонин тонко понимал. И такого обычая держался. Собьет, бывало, артель человек в пятьсот, а то и больше…

— Вот что, говорит, ребятушки: работа будет тяжелая и грязная. Я, говорит, не хочу вас обманывать, а наперед объявляю: тяжеленько придется. Но только, говорит, надеюсь на вас, как на каменную гору — не дадите вы меня в обиду.

Тут рабочие и закричат:

— Не дадим, Петр Ионыч!

А он снимет картуз и поклонится им:

— Спасибо, говорит, ребятушки. Только, говорит, работа от нас не убежит, успеем наработаться, а давай-ка сперва попьем, погуляем…

И выкатит сорокаведерную бочку водки, а солонины — ешь до отвалу! И тут примутся ребята гулять — недели две пьют без просыпу, а как отгуляются, тут только держись! По пояс в болоте стоят, в грязи копаются, а работают.

У другого подрядчика давно бы сбежали с такой работы, а у Губонина ничего, сойдет. А какой заболеет от простуды, сейчас ему чайный стакан настойки на стручковом перце. Вот он дернет и ляжет, с головой укроется. Пот и прошибет его, болезнь потом и выйдет… Ну, и умирало немало народу — и настойка эта не помогала…

Ну и работают, бьются. А кончат — Петр Ионыч опять картуз снимет и поклонится:

— Спасибо, говорит, ребятушки, молодцами работали.

И опять такое же угощение. Ребята пьют, а к Губонину денежки плывут»^[272].

Во второй половине века рабочий день на московских фабриках длился от 10 до 13 с половиной часов. На бумагопрядильных и бумаготкацких производствах часто встречалась трехсменная система: каждая смена по б часов. При круглосуточной работе предприятия часто трудились неделю ночь, неделю — день. Воскресенье повсеместно было выходным днем; в субботу чаще всего работали до обеда. Помимо воскресных дней отдыхали по праздникам — на Рождество и Новый год, на Крещение, Сретение, Благовещение, на майского и декабрьского Николу, на Петра и Павла, в Ильин день, на Преображение, на Успение Богородицы, на Покров и т. д. Всего выходило 19 обязательных праздничных дней. Помимо этого, на разных фабриках праздновали и в другие дни — на именины хозяина, на Рождество Богородицы, на праздник Казанской иконы Богоматери и др. Пасху могли отмечать где два, где четыре дня, Масленицу — от 1 до 3 дней (помимо воскресенья). Так набегало еще от 10 до 20 дней, а кое-где и больше (на фабрике Коншина, на мануфактуре Зимина таких дополнительных праздничных дней было по 22). Проводилось большинство выходных и праздников в среде фабричных довольно однообразно. «Воскресные и праздничные дни, — живописал Д. А Покровский московские фабричные окраины, — …отличаются редким оживлением: трактиры и кабаки по целым дням держатся как в осаде, на тротуарах нет прохода от „публики“, притом самой „серой“, полиция теряет голову, всюду слышится традиционная гармонья под аккомпанемент полупьяных песен, фабричная сволочь дает полную свободу своему непристойному жаргону, и горе добропорядочному обывателю, если он, особенно под вечерок, вздумает прогуляться с женой, сестрой, дочерью по оживленной улице, не заткнувши им крепко-накрепко уши ватой»^[273]. (Как и большинство современников, Покровский фабричных и мастеровых не любил.)