При всей специфичности заключения браков редко в какой купеческой семье жена потом не верховодила мужем, наружно оказывая ему, впрочем, все подобающие знаки уважения. Ко второй половине века купцы-самодуры, тиранившие жену и детей, почти извелись, и атмосфера в купеческих семьях в основном была благодушной и мирной. «Ни в одной из этих семей, — вспоминала Андреева-Бальмонт, — я не помню грубой сцены, тем более пьянства, брани или издевательств над подчиненными»^[146].

В состоятельной среде «женская половина жила в свое удовольствие. Пили, ели без конца, выезжали на своих лошадях в церковь, в гости, в лавки за покупками шляп, уборов, башмаков, но отнюдь не провизии. Это поручалось поварам или кухаркам. Когда готовились к большим праздникам, сам хозяин дома ездил в Охотный ряд присмотреть окорок ветчины, гуся, поросенка. Хозяйки этим не занимались. Они наряжались, принимали у себя гостей, большей частью родственниц, играли в карты, сплетничали»^[147], когда не было гостей, валялись одетые на постелях, непрерывно что-нибудь жевали — семечки, орешки, пряники, пили чай с наливками.

В среде «серого» купечества хозяйственных забот у женщин было побольше. Здесь купчихи шили, штопали, мыли цветы, нередко сами ходили на рынок и в лавки, часто распекали прислугу, что тоже считали важным хозяйственным делом.

Вечером к такой купчихе приходили гостьи-соседки с рукоделием, «посидеть». Им подавалось традиционное угощение — орехи, изюм, винные ягоды, по праздникам по рюмочке «сладенького», причем дамы усиленно отказывались и отмахивались, прежде чем выпить. Приходили также монахини, богаделки. Частыми гостями были всевозможные подлинные и мнимые юродивые, странники («странные»), богомольцы, кликуши, монахи, собирающие на монастырь и пр., которых возле купечества всегда кормились целые толпы.

Детьми занимались няньки; их нещадно кутали, обильно кормили, пороли за провинности, но в общем предоставляли самим себе. Летом купеческие отпрыски находили себе развлечения во дворе или в саду; зимой их из дома не выпускали. Никаких прогулок не полагалось, — боялись простудить, и воздухом удавалось подышать только во время поездок в церковь по воскресеньям. Сидя целыми днями взаперти, дети болтались по дому, торчали в молодцовской, лазили на чердак, резались друг с другом в карты и со скуки изобретали разные проказы, за которые потом жестоко расплачивались.

В ранний период образование в купеческой среде носило религиозный характер. Главными наставниками были дьячки и пономари. Около года дети учили азбуку, затем приступали к часослову; завершением образования являлся псалтырь. Когда обучающиеся доходили до псалтыря, этим гордились точно так же, как позднее родители гордились поступлением ребенка в университет. Помимо грамоты учили чистописанию (у купца должен был быть красивый, «конторский» почерк), арифметике с выкладкой на счетах и умением учитывать векселя и, если фирма имела дело с заграницей, немножко немецкому или другому какому языку. Важнее же всего считались добрая нравственность, благочестие да послушание воле старших.

Даже «безбородые» купцы, смутно сознававшие пользу образования, поначалу не очень себе представляли, чему еще следует учить. Н. П. Вишняков, принадлежавший как раз к такой семье, вспоминал, как для его братьев пригласили в наставники протоиерея Архангельского собора о. Алексея Лебедева, и передавал рассказ брата об этом обучении: «Когда мы прошли предначертанный нам курс, Алексей Николаевич, очевидно, был в некотором недоумении, что с нами делать дальше, так как времени оставалось еще много, но затем придумал исход. Однажды он возвестил нам, что, миновав благополучно камни преткновения земной премудрости, нам следует одолеть камень премудрости небесной, а именно учение „о тайне Святой Троицы“. И мы засели за какие-то крайне запутанные рассуждения о Высшем Существе, об Ипостасях, о сверхчувственном мире, о пресуществлении и еще не знаю о чем. Но тайная Святыя Троицы, как никак, была пройдена, а учиться надо было продолжать. Тогда Алексей Николаевич нашел, что следует начать повторение всего пройденного. Повторили. А время все есть. Опять нам предложено было углубиться в тайну Святыя Троицы. И ее мы повторили с прежним успехом»^[148]. Естественно, что подобные уроки редко приносили детям что-либо, кроме неизбывной скуки, и ученики бурно радовались, когда ученость заканчивалась. Лет в 13–15 всякие уроки у купеческих отпрысков прекращались и они начинали «заниматься делом» — помогали в лавке или амбаре и сопровождали отца на ярмарки.

Учить детей всерьез и систематически решались очень немногие представители купечества.

«За Москвой-рекой не живут своим умом, — писал А. Н. Островский, — там на все есть правило и обычай, и каждый человек соображает свои действия с действиями других. К уму Замоскворечье очень мало имеет доверия, а чтит предания и уповает на обряды и формы. На науку там тоже смотрят с своей точки зрения, там науку понимают, как специальное изучение чего-нибудь с практической целью. Научиться медицине — наука; научиться сапоги шить — тоже наука, а разница между ними только та, что одно занятие благородное, а другое нет. Науку как науку, без видимой цели, они не понимают»^[149].

Еще и в 1850-х годах московское купечество, как писал Н. Вишняков, «не доверяло просвещению и не признавало для себя его необходимости. До середины 1850-х годов между нашей многочисленной родней и знакомыми не было ни одного лица с университетским образованием. Старики держались того взгляда, что наука только отбивает от дела, и, со своей точки зрения, были безусловно правы. Условия, среди которых жило купечество, были до такой степени первобытны, что у человека, получившего мало-мальски сносное образование, должно было являться непреодолимое желание уйти из этой среды. Конечно, этому бывали не раз и примеры. Старое поколение запоминало это и сердилось, не будучи в состоянии оценить причины отвращения. В самом деле, с точки зрения, например, моего отца, что требовалось для его сыновей? Требовалось, чтобы они вышли хорошими купцами, поддержкой ему на старость и продолжателями его дела, которое кормило семью и давало хороший барыш… Если сыновей образовывать дальше, то сделаешь из них только „ученых“, которые будут брезговать отцовским делом и оно, значит, рано или поздно обречено будет на погибель, а сами молодые люди под конец пойдут по миру. Наука плохо кормит, а в чиновники им идти не к лицу: зазорно состоятельному купеческому сыну от своего-то прибыльного дела записываться в чернильные крысы. Таким образом, наука была страшилищем, враждебным как семейным, так и торговым интересам»^[150].

Прошло несколько десятилетий, прежде чем на образование стали обращать больше внимания. Мальчиков стали отдавать учиться в коммерческое училище или городские школы (популярно у просвещенных купцов было немецкое Петропавловское училище); девочкам, как правило, давали лишь уроки элементарной грамотности и «манер». Некоторые недолго учились в пансионах. Полноценное образование женщинам в этой среде давали редко: считалось, что с приданым возьмут и неученую. Как правило, купеческая дочка «знала первые правила арифметики, умела кое-как с грехом пополам справляться с буквой „ять“, и нельзя сказать, чтобы с достаточной ясностью могла себе представить разницу между Китаем и Турцией»^[151].

Лишь после реформы детям стали давать образование не только в коммерческой академии, но и в университете, а купеческие дочери заговорили по-английски и заиграли Шопена.

Служащие в купеческом деле составляли его неотъемлемую часть и были постоянным источником пополнения купеческого сословия.