«Нельзя себе представить, до какого страшного деспотизма доходит власть отца в купеческом быту, — писал И. С. Аксаков, — и не только отца, но вообще старшего в семье. Им большею частию и не приходит в голову, чтоб у младших могли быть свои хотения и взгляды, а младшим не приходит в голову и мысль о возможности сопротивления»^[130].

В «безбородой» среде «сам» был меньше склонен к рукоприкладству и самодурству, в «серой» — больше, и какой-нибудь описанный мемуаристом купец второй гильдии Исаев, который во хмелю буянил и, вывалившись в одном белье за ворота своего дома, кричал на всю улицу: «Вот я, второй гильдии купец Семен Маркыч Исаев! Кто смеет мне перечить?! Я вас!»^[131] — был, в общем, довольно типичен.

«Самодержавие» в домашней жизни было зачастую причиной недолговечности самих купеческих династий. Купец и в тридцать, и в сорок лет, а нередко и позднее оставался в полной воле «тятеньки», не имел собственного целкового в кармане, не смел жить по своей воле и изнывал от множества окружающих его и недоступных соблазнов. Жизнь проходила мимо, как в тюрьме.

Потом «сам» отдавал Богу душу и на его наследника обрушивались разом и воля, и капитал. Как тут не закружиться голове, как не ринуться в омут запретных ранее удовольствий и не пуститься во все тяжкие! Тут же образовывались «друзья» и прихлебатели, появлялись «дамы из „Амстердама“», начинались пьянки, гулянки и все составляющие купеческого разгула — разливанные моря спиртного, всякие «лампопо», купание шансонеток в шампанском, прикуривание от сторублевой купюры… «Ничего, мол, нашего капитала на все хватит!»

Хорошо, как через некоторое время угар проходил, купец спохватывался, собирал остатки состояния и брался за дело. Чаще же, и гораздо чаще, вместе с похмельем исчезало и состояние.

«Вон… шатался по Москве Солодовникова племянник, — рассказывал Е. 3. Баранов, — обтрепанный, ошарпанный, одним словом, хитрованец.

— Угости, говорит, брат, рюмочкой. Я Солодовникова племянник.

— А мне-то, говоришь, какая радость, что ты Солодовникова племянник?

— Да я, говорит, за шесть месяцев по трактирам, по кабакам восемьдесят тыщ наследства пробуксирил! — А сам в опорках и весь дрожит с похмелюги.

Ну, что с ним станешь делать? Возьмешь и поднесешь:

— На, на, мол, пей, ежели ты такой артист»^[132].

Помимо подчинения авторитету, и «бородатые», и «безбородые» свято следовали устоявшимся традициям, согласно которым хороший купец должен был по праздникам скликать нищих к своим воротам и рассылать калачи в остроги и общественные больницы, иметь медаль на шее и быть церковным старостой в своем приходе, а если повезет, то и в каком-нибудь соборе — здесь они традиционно избирались из купеческого или, реже, мещанского сословия. Среди старост Успенского собора был Михаил Абрамович Морозов; Благовещенского — водочник Петр Арсеньевич Смирнов, Архангельского — булочник Дмитрий Иванович Филиппов, у храма Христа Спасителя 27 лет был старостой глава чаеторговой фирмы Петр Петрович Боткин и т. д. Полагалось заботиться о всех малоимущих и слабых из своего рода. Вдовам и сиротам выплачивали содержание, невест-бесприданниц выдавали замуж, одиноким старикам находили приют в собственном доме. Под старость для спасения души следовало позаботиться о возведении храма или какой-нибудь богадельни. Каждый купец должен был свято помнить: слово, данное по делу или кому-нибудь из домашних, — должно неукоснительно соблюдаться.

Следовало держать в доме постоянно накрытый стол, усердно потчевать всех гостей, иметь в собственном доме на первом этаже деловую контору, фабриканту жить рядом с фабрикой, держать в доме, амбаре и лавках жирных, разъевшихся котов, спать после обеда, ходить по воскресеньям в церковь, и т. д. и т. д., — кодекс неписаных, но устоявшихся правил купеческого благочиния был очень велик и неприкосновенен.

Обе категории купцов долго разделяли праотеческие вкусы и до второй половины века выбирали себе жен и подруг, как сейчас деликатно выражаются, «элегантных размеров». «Жены их не щадят белил и румян, чтобы приправить личико, — свидетельствовал бытописец еще в 1840-х годах. — Они большею частию бывают дамы полновесные, с лицами круглыми, бело-синими, у них руки толстые, ноги жирные, губы пухлые, зубы черные»^[133]. В парадных случаях женщины навешивали на себя массу драгоценностей, особенно любимых в этой среде жемчугов, что служило не только украшением, но и доказательством богатства семьи, своего рода движимым капиталом.

Наконец, той и другой категории долго была присуща красочная манера говорить, мешая безграмотные простонародные и «галантерейные», почерпнутые из лубочных книжек, обороты и словечки типа: оттелева, отселева, а хтер, копли мент, эвося, эвтот, намнясь и т. д., а «безбородые» также порой еще и нещадно «французили» в разговоре, к примеру, рассказывая о происшедшей накануне попойке, могли сказать, что вчера было «бюве боку».

Купцы имели свои сословные предпочтения. К мещанам и крестьянам относились спокойно, как к ровне. Мастеровых недолюбливали, как пьяниц и дебоширов. Перед чиновниками лебезили, но за глаза бранили и относились с гадливостью и презрением — слишком часто «приказные» злоупотребляли своей властью в отношении купечества.

Дворян избегали и относились к ним недоверчиво, с завистью и недоброжелательством. Считали, что если купец принимает дворянина, значит, с корыстной целью: добивается подряда, медали или хочет дочь выдать за «благородного». Если дворянин собирался жениться на купеческой дочери, это тоже воспринимали как корыстный шаг — хочет обобрать до нитки, а потом бросить. Очень богатые купеческие семьи могли, правда, «купить» и порядочного дворянина, но это было редкостью. «Дворянке никак не полагалось выходить за купца иначе, как не имея юбки за душой. А какое же благополучие могло ожидаться при таких условиях? Известное дело: оберет мужа, одарит свою семью, заведет полюбовника из „своих“, да и уйдет от мужа. Да еще смеяться станет: экого дурака обошла!»^[134]

Также как в дворянской среде брак с купчихой, предпринятый для того, чтобы «позолотить герб», считался делом предосудительным, точно так же в купечестве брак с дворянином, тем паче титулованным, воспринимался едва ли не как семейный позор. Ю. А Бахрушин вспоминал, как одна из его теток, страстно и взаимно влюбившись в князя Енгалычева, полтора месяца выдерживала семейную бурю, прежде чем разрешение на брак было получено. «Нужен был весь исключительный такт и обаяние моего нового дяди, — вспоминал Бахрушин, — чтобы со временем сгладить этот неравный брак»^[135].

Несмотря ни на какую цивилизацию и образование, истинный купец считал долгом и честью сохранять верность своему сословию. По русским законам владельцы фирм, просуществовавших сто лет, автоматически получали дворянство, но хорошим тоном считалось от этого дворянства отказываться, что обычно и делали. Не уважали в купеческой среде скоробогачей, быстро и не вполне честно нажившихся на военных поставках, железнодорожном или нефтяном буме или спекуляциях. Даже огромное состояние не вводило их в круг купеческой знати и посещать они могли только таких же, как они сами, новых богатых.

Селилось купечество в разных местах Москвы. Купеческими по характеру были Таганка, Алексеевская слобода и Преображенское, где обитали старообрядцы; много купцов жили в фабричных районах — на Пресне, на Стромынке, в Лефортово. Но, конечно, самым купеческим местом Москвы было Замоскворечье, предпочитавшееся торговым сословием из-за близости к Китай-городу с его Рядами.

Замоскворечье само было целым городом: с крепкими домами, похожими на каменные сундуки, с глухими заборами и прочными воротами, запираемыми в сумерки на надежные замки. На воротах крест или образ — от злого духа; за воротами во дворе — беснующиеся по ночам громадные цепные собаки — от злого человека. Когда кто-нибудь приходил, цепные псы лаяли и бросались к воротам. Под воротами имелась тяжелая доска — «подворотня» с небольшим отверстием, в которое проходила морда, и собака вполне могла цапнуть посетителя за ноги. После звонка из сторожки или из кухни выходил дворник или молодец, ленивым шагом подходил к калитке и осведомлялся: «Кто здесь?», а встревоженные звонком домочадцы прилипали к окнам. Ночью к воротам никто не подходил. Если хозяйские сыновья или молодцы собирались ночью тайком кутить, они сговаривались с дворником, чтобы тот не закладывал ворота «подворотней», и проползали под воротами — туда, а под утро и обратно.