Напротив, в числе общегородских любимцев был генерал-губернатор светлейший князь Дмитрий Владимирович Голицын, возглавлявший Москву с 1820 по 1844 год. Просвещенный вельможа в буквальном смысле этого слова, человек хорошо воспитанный, неглупый, очень доброжелательный и доступный, Голицын был неизменным покровителем наук и художеств, поощрял всевозможные культурные увеселения и театр, но кроме того проявил себя и хорошим администратором. «Он первый обратил внимание на плохое освещение улиц, на пожарную команду, на недостаток воды»^[116] и принял меры по улучшению ситуации. Очень заботило Голицына состояние московских судебных учреждений, и он пытался поднять их престиж и уровень судопроизводства, приглашая на судейские места представителей хороших дворянских фамилий, в основном молодых, хорошо образованных и полных энтузиазма (одним из таких был лицейский друг Пушкина, известный И. И. Пущин). «Светлейшего», как его звали в городе, любили и за порядочность, и за то, что он воплощал в себе еще не забытый горожанами дух и стиль московского большого барства.

Д. В. Голицын и умер на своем посту, и был искренно оплакан москвичами. «Москва любила князя, — вспоминал современник, — желание проводить его к месту упокоения у всех жителей было так велико, что не только все улицы, по которым следовал кортеж, были наполнены толпою, но также крыши домов, прилегавших к дороге, чернели от покрывавшей их толпы»^[117].

Довольно долго, с 1848 по 1859 год, Москву возглавлял граф Арсений Андреевич Закревский, присланный Николаем I специально, чтобы «подтянуть» Москву в неспокойное время, когда по всей Европе прокатилась революционная волна.

Нужно ли было Москву «подтягивать» — это другой вопрос. Как раз в 1848 году известный московский актер М. С. Щепкин, проходя по Охотному ряду, был остановлен знакомым лавочником, читавшим газету.

— Ах, что делается-то, Михал Семеныч, — сказал лавочник. — Вся Европа бунтуется…

— И не говорите, — отозвался Щепкин.

— То ли дело у нас, в России, — тишь да гладь, да Божья благодать. А ведь прикажи нам государь Николай Павлович, и мы бы такую революцию устроили, что любо-дорого!..

Как бы то ни было, но Закревский задачу свою воспринял очень серьезно и правил в Москве поистине железной рукой. «Закревский был тип какого-то азиатского хана или китайского наместника, самодурству и властолюбию его не было меры»^[118], — вспоминал современник. Его и прозвали «пашой», как турецкого правителя, а еще звали «графом» — в городе был один просто «граф» — и никому не приходило в голову спрашивать, о ком речь. Он нагонял такой страх на москвичей, что «никто не смел пикнуть даже и тогда, когда он ввязывался в такие обстоятельства семейной жизни, до которых ему не было никакого дела и на которые закон вовсе не давал ему никакого права», вспоминал В. И. Селиванов^[119]. Отчасти покорность перед Закревским была вызвана слухами, что у «графа» на руках имеются подписанные государем чистые бланки, которые он в любой момент может заполнить любым карательным текстом (позднее выяснилось, что никаких бланков не было), так что москвичи предпочитали не искушать судьбу, тем более что время было смутное: и в Европе беспорядки, и в России смена царствований и предреформенный период.

Закревский был бесцеремонен и груб, всем на свете «тыкал» и не терпел ссылок на закон, говоря в подобных случаях: «Закон — это я». От него доставалось и студентам, и литераторам, и говорунам Английского клуба, и безобидным философам-славянофилам, и особенно почему-то купечеству, которое генерал-губернатор откровенно не любил и всячески преследовал и угнетал, и вообще чуть не всякому заметному горожанину. Когда вскоре после падения «паши» генерал-губернатором сделался генерал-адъютант П. А. Тучков, он, к изумлению своему, узнал, что давно уже состоит под полицейским надзором, заведенным Закревским, и вынужден был писать соответствующую бумагу, чтобы себя от надзора освободить.

В старой Москве вообще было принято не судиться, а обращаться с частными проблемами к городской администрации. К примеру, когда актер С. Ф. Мочалов бросил жену и сошелся с актрисой П. И. Петровой и стал жить с ней семейно, прижив двоих детей, его тесть, ресторатор И. А. Бажанов, нажаловался на него властям, и Мочалова принудительно вернули в семью. Это насилие в значительной степени ускорило его скорую и раннюю смерть. Как вспоминала актриса А. И. Шуберт, Петрова «умела удерживать его от вина и оказывала благодетельное влияние на его талант, после же возвращения к жене скоро Мочалов опять закутил, да так и не останавливался больше»^[120].

При Закревском такая практика стала особенно массовой и эффективной, поскольку граф весьма охотно и по всякому поводу принимал на себя роль решителя и судии. Был даже случай, когда он сделал бесцеремонный выговор некоему Ильину за то, что тот… не дает дочери денег «на булавки».

Обычно получив жалобу, Закревский посылал к обвиняемому или ответчику казака верхом, со словесным приказанием немедля явиться к генерал-губернатору. По какому поводу и зачем явиться, никогда не объяснялось. Вызванного проводили в переднюю и оставляли там сидеть и терзаться неизвестностью. Сидел он так иногда по нескольку часов, порой до самого вечера, а когда потом бывал вызван в кабинет, Закревский с порога накидывался на него с бранью и обвинениями, не давая ни вставить слова, ни оправдаться. Потом в лучшем случае виновный отпускался, в худшем же сажался под арест в Тверской Частный дом (он находился прямо напротив генерал-губернаторского) или отправлялся куда подальше — в Нижний Новгород, в Вологду или в какую-нибудь Колу, куда был однажды сослан сын купца Эйхеля, за то, что посыпал во время танцевального вечера пол в Немецком клубе чемерицей, от чего все присутствовавшие стали чихать.

Однажды случилось, что вызванный (по делу) к Закревскому купец Б. И. Шухов, не зная, что его ждет, перепугался буквально до смерти — по дороге в экипаже умер от удара.

К купечеству Закревский вообще относился, как к безотказной и бессловесной дойной корове, требуя бесконечных принудительных пожертвований (для чего составлялись особые списки с указанием обязательной суммы) и устраиваемых по разным поводам обедов, а для предотвращения возможного недовольства и жалоб считал нужным держать торгово-промышленное сословие в «ежовых рукавицах». С этой целью, как жаловался купец Н. А. Найденов, «рабочему народу была дана возможность являться со всякими жалобами на хозяев прямо в генерал-губернаторскую канцелярию; вследствие этого в среде рабочих возникло возбуждение и они при всяких недоразумениях, ранее прекращавшихся домашним образом, стали обращаться к хозяевам с угрозами, что пойдут жаловаться „граху“ (как они называли Закревского); престиж хозяйской власти был поколеблен совершенно, а всевозможным доносам и жалобам не было и конца»^[121]. Вот так, «подтягивая» Москву, Закревский невольно послужил делу подъема пролетарского самосознания и зарождению «рабочего вопроса».

Взошедший на престол в 1855 году Александр II не сразу, но решил расстаться с Закревским. Одной из последних капель, переполнивших чашу, стал эпизод во время коронации Александра.

Московское купечество, по обычаю, готовило во время коронационных торжеств парадный обед в честь прибывшей из Петербурга гвардии. На обеде ожидались император со свитой и большое число высокопоставленных гостей. Местом проведения праздника был выбран Манеж.

Все было подготовлено в соответствии с торжественностью момента, и в назначенный день с утра купцы-распорядители (а в их числе были носители самых известных и уважаемых купеческих фамилий) собрались в Манеже, ожидая гостей. Вскоре явился граф Закревский. Оглядел пиршественные столы, убранство, потом перевел мрачный взгляд на распорядителей: