Сергиол, выставив правое колено вперед, накинул на прыгающего Адволанта сеть. Все это произошло в доли секунды. Сергиол левой, кровоточащей рукой направил свой блестящий на солнце трезубец на своего товарища и врага, катающегося на песке. Адволант застонал: у него была перебита нога ниже колена. Казалось, все: и сторонники Сергиола зааплодировали своему любимцу, и, поскольку времена менялись, многие считали, что Адволант попросит пощады, и это ему благодаря его славе и доблести будет, безусловно, даровано. Но произошло то, что ожидали очень немногие: когда Сергиол, выхватив кинжал, быстро двинулся к хрипящему в крови Адволанту, тот нанес в последний момент резкий колющий удар своему неосторожному сопернику. Острие клинка пронзило Сергиола и выскочило сзади, со спины. Он рухнул на Адволанта — капельки быстро чернеющей крови поднялись в воздух вместе с песчинками.
Словно вулкан взорвался, гул, свист, крики — все смешалось в какой-то странный полурев, полустон. Многие вскочили со своих мест. Взоры всех были устремлены на неподвижные тела, лежащие крест-накрест.
Галлиен быстро повернул голову ко мне и, странно, рассеянно улыбаясь, начал медленного говорить:
— Продолжим наш вчерашний разговор, Плотин. Да, я еще более уверен сегодня, чем вчера, что наша жизнь — это в высшем смысле постоянное и сокровенное жертвоприношение. Жертвоприношение в нескольких смыслах: жертвоприношение самому себе, жертвоприношение своему народу, жертвоприношение тому месту, где ты родился и живешь, жертвоприношение своим богам. Жертвоприношение самому себе, поскольку ты есть ум и душа прежде всего, душа, которая возвращается к себе, жертвуя своими воплощениями в цепи жизней. Душа человека не имеет прообраза в Нусе, поскольку она сама интеллигибельна. Следовательно, такая душа в себе содержит все прошлые и будущие воплощения в различных временах и пространствах. В этом смысле я утверждаю, что душа как потенциальность не только реализуется в своих воплощениях. И это даже не совсем точно: душа как потенциальность достигает своей сущности как потенциальности, жертвуя искренне своими конкретными воплощениями.
Лицо Галлиена напряглось, его черные глаза засверкали, речь полилась гладко и энергично. Он ждал моего ответа, но я знал, что он всматривается в самого себя.
— Император, твои слова вдохновенны. Но вот что я скажу тебе, как бы странно это тебе ни показалось: ты знаешь, что я всячески избегаю гладиаторских представлений. Одна из причин заключается в том, что я могу догадаться, чем закончится тот или иной бой. Почему же так?
Он долго смотрел на меня, и потом он понял…
— Взгляни на этих либитинариев.
Его палец указывал на четырех рабов, одетых в специальные черные одежды. В этот миг они выносили с арены тело Сергиола.
— Говорят, именно в этой одежде Харон перевозит души людей на ту сторону.
Галлиен был чем-то взволнован или возбужден. Иногда по нескольку дней он не смыкал глаз: либо пируя, в окружении юных красавиц, либо читая — Платона, Гесиода, кого-либо еще.
— А ты знаешь, что первых гладиаторов называли бустуариями? И они играли крайне существенную роль в погребальных торжествах. Говорят, когда-то, еще до царских времен, над гробом заслуженного воина принято было убивать преступников, осужденных на смерть. Это и было жертвоприношением богам подземного царства. Для преступника это становилось благом, ибо смерть он встречал не один, а с мужественным бойцом и человеком, который мог помочь ему в переходе от света к свету. Но для этого мертвого героя жертвоприношение было тоже важным. Посредством него оставалась существенная связь между ним и народом, с которым он жил и защищая который он погиб.
Галлиен закашлялся и сделал знак рукой. Ему подали огромный золотой кубок вина. Он стал пить, медленно и с удовольствием. Пролив несколько капель на доски ложа, он продолжил:
— По-настоящему действительные гладиаторские игры устроили сыновья Луция Юлия Брута на его похоронах. И вот что они значили: душа Брута, впитывая этот бой, должна была окончательно отрешиться от своего земного существования и успокоиться. Это был мистериальный символ… для них…
Галлиен понизил голос и наклонился ко мне.
— Бой двух гладиаторов — это символ взаимодействия смерти и жизни, когда всегда побеждает смерть и избавляет тем самым от привязанностей и, прежде всего, от привязанности быть человеком. Когда ты имеешь эту привязанность, то тем самым ты не можешь стать богом. Да..
Он опять закашлялся и опять сделал большой глоток вина. Он горел — горячие волны шли от его тела.
— Но всего этого уже нет. Все исчезло, все это только зрелище. Почему зрителям так нравится бой? Потому что они не эти «другие»… И ты прав, Плотин, Рим обречен в этой реальности, ибо разорвалась связь римлян и их богов, нет уже этой гармонии вечности, мы перешли во время…
Жертвоприношение — это глубочайшее воссоздание, из вечности, своих связей со своими богами… Я скажу яснее… только мне надо выпить еще…
Нельзя стать Богом, если ты не бог. Нельзя стать богом, если ты не приносишь себя в жертву. Но кто это, боги народа? Кто они, подобные даймониям каждого человека? Это те души, которые превысили бытие человеком, которые совершенны в принципиально новой реальности, они своего рода идеал совершенства, и в то же время они связаны с этим народом и с этим местом.
Жизнь — это гораздо большее жертвоприношение, мой друг… Да… Так вот, жизнь — это гораздо большее жертвоприношение, чем сама смерть…
…Ты видишь, о чем я говорю?
…И опять синева, несущаяся на меня. И в этой спирали, в этом вихре я слышу мягкий голос Галлиена. Его нет уже там, где скоро не будет меня. Но я встречу его там, куда он зовет меня сейчас…
…Я тот, которого называют Плотином в этой жизни, и я жду… кого?.. Евстохия… Зачем?.. Не знаю… Я слышу звуки… Это странная и величественная музыка… Музыка тишины, безмолвия и пустоты… Эта пустота везде… И ритмика ее — величественная музыка безмолвия… И словно я сам уже безмолвие, пустота, колеблющийся свет… несущийся к голосу, неслышному и беззвучному…
— Желай только то, что внутри тебя, желай только то, что выше тебя, желай только то, что недостижимо!
И не слышу я себя, обращающегося к этой бесконечно плодоносной Пустоте. Но исторгается моя сокровенная молитва;
— Я знал тебя и знаю тебя, и к тебе обращаюсь…
— Так слушай вновь и внимай, как было это уже однажды, когда пришел ты в мой храм и увидел то, что должен был увидеть. Правильно, верно без лжи и истинно то без сомнения: то, что внизу и вовне, подобно тому, что в выси и в глуби, и то, что в глубине и вверху, подобно тому, что внизу и снаружи… Сумей отделить внутреннее от внешнего, тонкое от грубого, с осмотрительностью спокойствия, осторожностью разумения, с дерзновением знания. Эта великая сила восходит с земли к небесам, откуда вновь возвращается в землю, объяв в себе мощь выси и низин. Так воспринимаешь ты славу победы над всей Вселенной, а потому мрак и тьма оставят тебя. На этом зиждется непоколебимость силы мощи, она восторжествует над всем высшим, властвующим, тонким, дотоле непобедимым и в то же время проникнет все твердое и незыблемое. Так сотворен мир. Отсюда почерпнуты могут быть чудесные тайны и силы великие, способ чего также здесь заключен. Вот почему именуюсь я Гермесом Трисмегистом, и созерцаешь ты меня.
…Я знаю, я — Плотин, умирающий от этой жизни и не скорбящий о том, что слышу Трисмегиста из самого себя. И это тоже то, что составляет великое умирание, которое происходило многократно. Но я пытаюсь напрячься и на мгновение даже чувствую стынущее свое тело; я должен — в этот миг — ясно «увидеть» свое последнее намерение и обнять своим пульсирующим сознанием всю систему представлений, которая позволит прорваться к этой единственно желанной цели. Я должен твердо очертить — как живущий еще человек — это намерение, эту первоначальную систему, которая была всегда до меня, совершенно оторвать ее от всего остального, всю силу своей пульсирующей воли сосредоточить на желании, и в момент высшего напряжения я должен в порыве ввысь оторваться и от цели и от начальной системы, стремясь в иное…
