Я помню его безутешное, одинокое отчаяние. Мне даже захотелось его успокоить, обнять и сказать, что в Игре надо быть экономным и эффективным. Это произошло тогда, когда он огромной концентрацией воли сжал свою силу в виде прозрачного голубого потока и оживил старого иудея, уже благополучно умершего и даже источавшего зловоние. Когда этот иудей вышел из пещеры, весь в трупных пятнах, толпа была парализована, потрясена, испугана. Эти люди, казалось, были готовы, не зная и не чувствуя этого, воспринять Знание. И тогда он с поразительной силой бросил в них, как молнию, мысль-приказ: „Будьте прохожими“. В этот момент я смотрел на него: он увидел, что ничего не произошло и не произойдет. Большинство просто не было подготовлено к этому своими предшествующими жизнями. Несколько же человек, которые как-то отреагировали, рано или поздно поплатятся за это: они сойдут с ума, не выдержав внутреннего растущего не зависящего от них напряжения.

Он был в глубоком, темном отчаянии и, опустив руки, медленно оглядывал замершую в испуге толпу. А затем мы встретились с ним глазами, и я ему улыбнулся. И он в первый раз догадался, что я не тот, за кого себя выдаю. А у меня в этот момент зародилось подозрение, что он не знал вполне точно о своей задаче. И тогда я сделал первую фатальную для себя ошибку, я осуществил процедуры, которые должны были убедить его в том, что, только представив себя единственным сыном божьим, он сможет добиться своих целей. И по-прежнему эти его личные цели, которые он мучительно искал, меня не особенно интересовали.

И наступил тот день, когда он понял, что все исчерпано, и что он по-прежнему в пустыне человеческих теней. Он был на грани срыва, он был почти разбит, всем своим последователям он кричал, что они его предадут. Потом, когда мы оказались с ним вдвоем, он заплакал и сказал, что единственное, что у него осталось, — использовать для долгосрочного воздействия ту энергию, которая образуется при конечном уходе из физического тела. Я знал, что он ошибается. И он сам это тоже знал, но ждал моего ответа. Ибо для него я уже был голосом Мастеров, хотя мы об этом никогда не говорили. Я промолчал. А он это воспринял как приговор. Это была моя вторая ошибка — мне надо было его переубедить, в соответствии с принципом помощи Знанию. Но я хотел довести до конца эксперимент и реализовать программу, создать свою модель. И я его не отговорил.

А дальше… дальше он спланировал сам свою телесную смерть. И сейчас он распят — и медленно, мучительно умирает…

…Я не выполнил задачу Мастеров. Я ошибся, речь шла не о нем. Речь шла обо мне. Чтобы стать богочеловеком, надо оставаться прежде всего человеком, ибо богочеловек — это не отрицание человеческого, а конечное предельное развитие человеческого. И я знаю формулу перехода, но я уже не смогу перейти: нужны новые испытания… А он не знал, но сделал это… Он реализовал План и выполнил задачу».

…Лучи солнца осветили дерево, на котором висел человек. Но это было очень странно — ни дерево, ни труп не имели теней…

— Когда умер Аммоний?

Я встал и потянулся: теплая волна пошла сверху вниз. Затем я сделал несколько дыхательных упражнений и повернулся к машинам. Мне вдруг показалось…

— Аммоний Саккас умер осенью 242 года в Александрии.

…Я смотрел на пылающий погребальный костер. Ветер, играя, раскачивал черный дым: он позволял ему подняться на высоту двух десятков локтей, а затем начинал легко вращать его в разные стороны.

Я вижу себя, полузакрытые глаза, опущенные руки, и словно притрагиваюсь к напряженным, как тетива лука, мыслям: «Как тихо сегодня… И огонь словно жадно поглощает… одиночество… И почему я чувствую такую скорбь… Ведь он мне говорил, что уход, называемый нами смертью, одно из самых важных испытаний Пути… Нет, причина моей скорби в том, что я вижу погребальный костер иначе, чем видит он… сам…»

И молвил тогда Гермес Трисмегист: «Если ты не можешь стать подобным Богу, ты не можешь Его понять. Подобное понимает подобное. Возвысь себя на высоту бесконечную, возвышающуюся над всеми телами, проходящую через все времена, сделайся вечностью, и ты поймешь Бога. Ничто не мешает тебе сознать себя бессмертным и знающим все: искусство, науки и чувства всего живого. Возвысся над всеми высотами, снизойди ниже всех глубин, сделайся подобным в себе всем чувствованиям вещей сотворенных: воде, огню, сухому и влажному. Представь себе, что ты сразу повсюду: на земле, в море, в небе; что ты никогда не родился, что ты еще эмбрион, что ты молод, стар, мертв и по ту сторону смерти. Познай все сразу: времена, разделения, вещи, качества, количества, и ты познаешь Бога».

Если есть Абсолютное Все, то должно быть и Абсолютное Ничто. Но Абсолютное Все должно включать в себя и это Абсолютное Ничто. Ведь иначе Единое не есть абсолютное Все. Следовательно, это Абсолютное Ничто есть все же нечто.

Чувственный же мир в себе содержит и то и другое. Но и то и другое абсолютны, следовательно, они не содержатся в телесном, физическом мире.

Чувственный мир постоянно изменяется. Но изменения — это движение, а движение — манифестация жизни. Следовательно, весь этот мир, космос — живое существо. И хотя в нем постоянно кто-то умирает, тем не менее эта смерть — всегда лишь иная форма жизни.

Потому-то зло — это момент несовершенства совершенствующего. И единичное живое всегда содержит в себе злое. Ибо часть всегда не целое, и в себе самом и для себя поэтому часть есть неопределенное. Мыслить материю как чистую неопределенность — прежде всего умом видеть свою внутреннюю неопределенность.

И именно это и предполагает начало действительной борьбы. А борьба невозможна без мужества. И что такое мужество в этом смысле? Чистый и прозрачный свет.

Тираны всегда трусливы, а трусы — это всегда потенциальные тираны. Потому-то они и похожи.

…«Все это созидает властвующий Разум… Ведь Разум не сделал все богами, но одно — богами, другое — демонами, иное — природой, затем — людьми и — последовательно — животными, не в силу зависти, но в силу умысла, обладающего умным разнообразием.

Истинный живописец каждому месту дает то, что надо. И в городах не все равны, даже если этот город живет по хорошим законам. Точно так же кто-нибудь может порицать драму за то, что в ней не все герои, но есть еще и рабы, и люди, говорящие грубо и дурно. Но будет далеко не прекрасно, если из драмы изъять худшие характеры, так как она получает свою полноту именно от них».