— Наивно, — сказал я, — потому что из-за погрешности вашего грегорианского календаря (уже хотя бы из-за этого), и опять-таки без вашего ведома, но совершенно логично с точки зрения такого одностороннего интеллекта, как ваш, за один високосный год длине вашего эталонного метра приходится неизбежно уменьшаться приблизительно на одну триста шестьдесят пятую раз, и это — с нашими-то ценами за один локоть сосисок — никак нельзя игнорировать.

Итак, я добрался быстро, несмотря на длину пути. Ибо в век топологии уже невозможно перемещаться по поверхности земли, точно следуя локсодромии древних навигаторов.

— Какой еще век топологии? — спросил я.

— Эх, и вы туда же, — ответил он. — Вы, как я погляжу, все еще путаете топологию с топографией. Удручающее невежество. Вам, как маркизе, все еще приходится объяснять, что тополог — это не тот господин при двух помощниках с вехами, подзорной трубой на треноге и дециметровой триангуляцией, который стоит на тротуаре, смотрит на алидаду, где все складывается так, как если бы свет распространялся по прямой, крутит гониометры, как если бы при ротации полых латунных призм угол земной сферы соотносился с загибающимся уголком прорезиненной карты из Главного штаба, — короче, господин, который представляет себе, что выполняет научное задание, хотя на самом деле совершает чисто символическое действо. Топология, сударь, выше всех этих случайных совпадений. Это самая настоящая патагеометрия, так же как теория множеств — в которой, кстати, я считаю своим долгом ничего не смыслить, — патарифметика. По определению самих топологов, их наука изучает позиции вне зависимости от конфигураций и размеров, и это — во всех видах возможных и невозможных пространств. Для них какая-нибудь сфера величиной с Солнце и кубик размером с игральную кость — взаимозаменяемые предметы; но продырявленный грош радикально отличается от гроша недырявого. Еще они вам скажут, что топология — это изучение качественных свойств фигур, и родилась она от озадаченности великого математика, который понимал, что не может пройти по семи мостам своего города, используя каждый мост лишь один раз, но не сумел доказать эту невозможность; или она родилась из-за недоказуемости соотношения числа вершин, числа сторон и числа граней полиэдра; или из проблемы четырех красок, которых достаточно для раскраски географической карты так, чтобы с каждой стороны любой пограничной линии оказывались два различных цвета. Но, думаю, в новое время (ведь типология, существовавшая в Древнем Китае и, позднее, при Тимее Локрском, возможно, имела больше смысла и пользы) первый пример топологической трансформации — это знаменитая карикатура, на которой лицо французского короля, последовательно изменяя форму, превращается в грушу. Но вернемся к топологии.

Итак, едва отзвонив в колокола в Сен-Бриё — несмотря на поднявшуюся, согласно доктрине Шарля Ле May, бурю, — я тут же отправился к Павильону де Бретей через Гейдельберг; ведь я не мог топографически проверить предстоящий путь, предварительно не одолев его de jambis и вслед за великим Риманом не убедившись в том, что невозможно пройти через все семь мостов города, не пройдя два раза по одному и тому же мосту, если только мы действуем как двумерные существа, а не как птицы, для которых это не составит никакого труда. Птицам вообще мосты не нужны.

— О вашем отсутствии, — прервал его я, — мы особенно сожалели 25 января, когда было северное сияние. Никто не сумел его точно объяснить.

— Причиной явления был ваш покорный слуга (пояснения вы получите в другой раз). Это произошло именно тогда, когда он пытался ввести в топологию понятие цвета, имея в виду не дифференциальную окраску, как в случае с раскрашиванием карты, а абсолютизацию цвета: красный треугольник обладает иными свойствами, чем равный и одновременный ему синий треугольник (я сказал «одновременный», потому что две равные, но не одновременные фигуры обязательно обладают разными свойствами, а поскольку каждая из них воспринимает вселенную по-своему, то их взаимоотношения со вселенной, которые мы называем «их внешними свойствами», также различны). В частности, меня занимала инверсия фигур: листва дерева — топологическое выворачивание, вытягивание наружу и вверх легкого какого-нибудь животного — замечательный пример, ведь если в большинстве случаев красный доминирует в легком животного, то именно его дополнение, зеленый, доминирует в топологически противоположной ему листве растения; но особенно я искал объяснение исключительному факту окраски некоторых листьев в красный цвет, который вроде бы предполагает, что некоторые легкие должны быть зелеными… Это опять-таки связано с работами Шарля Ле May и гомеопатической теорией; на эту тему я обезмозжу вас в следующий раз, когда наши поля видимости проникнут друг в друга (о взаимопроникновении субъективных пространств говорить можно очень долго).

Библиографическое примечание:

— О топологии см. главу, посвященную этой науке, в части III, т. I «Французской энциклопедии»;

— Произведения Шарля Ле May: «Изложение доктрины конденсаций», брошюра, 18 стр., с фотографией автора, Сен-Брие, изд. Ш. Ле May, 1856; «Влияние канонады и колокольного звона на атмосферу», 16 стр., ibid., 1861; «Броненосцы, торпеды и бури», 6 стр., изд. Е. Ле May, Шербург, 1891.

Публикация в последнем номере «Н.Р.Ф.» откровений доктора Фаустролля о топологии принесла нам, ему и мне, массу неприятных писем от начальствующих топологов. Текст ученого-патафизика оценивался ими как «примитивный», «глупый» и даже «протогалльский». Нам заявили, что Homo Arithmeticus в нем ничего бы не понял. Homo Arithmeticus — вымышленный персонаж, без каких-либо понятий о пространстве и времени, которому современные математики пытаются растолковать основы геометрии и механики путем чистых логических выводов, отталкиваясь от систем определений и так называемых аксиоматических постулатов. Все это мы знали, но обращались вовсе не к Н. Arithmeticus.

По этому поводу беспристрастный наблюдатель за современной наукой заметит, что последняя, невзирая на единодушную веру ее поклонников и противников, — дисциплина отнюдь не материалистическая. Впрочем, для беспристрастного наблюдателя «нематериалистическая наука» звучит не более абсурдно, чем «торговец оружием — пацифист» или «мясник-вегетарианец». Современная наука принимает на веру то, что мысль, идеи, числа — нематериальны. Так, чтобы представить явление мыслимым, познаваемым и измеримым, она считает необходимым очистить его от всякой материальности; даже не поддающийся этой редукции остаток, который мог бы восприниматься как признак существования материи, становится нередуцируемым абстрактом, математической неопределенностью. Более того, благодаря теории вероятностей, невразумительность этого недоразумения становится вразумительной. Чудеса! «Дело в том, что современная наука, — пояснил мне доктор Фаустролль, — хочет сделать действительность вразумительной, а прежняя наука хотела сделать разум действенным. Новая наука хочет сделать универсум понятным, а старая хотела сделать понимание универсальным. Новая наука хочет сделать тела мыслимыми, а старая хотела сделать мысль телесной. Отнюдь не собираясь клеймить нематериалистическую науку, мы все же обязаны определить условия ее легитимности. Подобная наука может быть действенной лишь в том случае, если она изучает нематериальные объекты. Терпеливо, методично, под шуточки логиков мы выискивали такие объекты, хотя их существование явно противоречит здравому смыслу. И, как оказалось, они действительно существуют: это — дыры. Дыра по своим дырявым качествам — это объект протяженный, отображаемый и нематериальный. Это, как объявил нам клоун из цирка Медрано в 1915 году, — „отсутствие, окруженное присутствием“».

Сравните отсутствие одного волоса на голове и отсутствие носа, и вам придется согласиться, что любое отсутствие так же специфично, как и любое присутствие. Только не говорите, что мы неправомерно смешиваем отсутствие и утрату, ибо объект нашего изучения — Всё, а любое отсутствие — утрата. В свете патафизики, изучая свойства предельно разжиженных субстанций, гомеопаты констатировали не только то, что по мере последовательных «измельчений в порошок» эти свойства периодически то ослабляются, то усиливаются, но также и то, что на последней стадии растворения, при которой в растворе не сохраняется ни одной молекулы активной субстанции, свойства этой субстанции проявляются с еще большей силой. Специфичность бесконечно малых величин может поразить биолога, но не удивляет математика. Она не удивляет и социолога, который выявляет почти каталитические воздействия некоторых специфических отсутствий на историю человечества, если, конечно, его не вводит в заблуждение язык, выражающий одним и тем же словом идею и ее отсутствие, как, например, в выражениях: «сила принципа» и «принцип силы». Она не удивляет и лингвиста, который знает, что один и тот же термин может означать предмет и его небытие, личность и ее осадок. Например, из фразы «он похоронен в яме, которую сам копал» ясно, что копал не труп; но что именно копалось? Яма (то есть отсутствие земли) или земля (то есть отсутствие ямы)? Один и тот же термин означает силу и ее остаточность; так «вареным яйцом» называют запекшегося бывшего будущего цыпленка.