Обычно он сидел в кресле и жил тихо, как гриб, но порой исчезал из дому, руководствуясь какими-то собственными соображениями. Леонтьич был не первым подобным типажом в практике Швеца – существует множество причин, по которым люди, молодые и старые, уходят, даже бегут из дому, а потом еще и прячутся от своей родни, – начиная от семейного конфликта и заканчивая скрытым до поры нервным недугом или тяжелой наркозависимостью, – но Леонтьич был самым ярким, экзотичным образцом из всех, кого он знал… Он водил дружбу с теми, кто ошивается или подрабатывает возле городских кладбищ, выпивал с какими-то знакомыми ему бомжами и с ними же в каких-то закутках и брошенных строениях спал, и еще он любил наведываться в Бутово, сидя у водоема или в другом месте, откуда видны крепость и ближние окрестности…

– Почему, почему… мне господь не дал детей? – спросил глухой, чуть надтреснутый голос. – Нет, не чужих, а своих, плоть от плоти?..

Что-то в прозвучавшем только что голосе, в самом тоне, было такое, что Валеру мороз по коже пробрал.

– У Абросимова были дети… даже двое. У моего отца был я. Вот… даже у них были детки. А я… а мне… за что?

Не зная, как себя вести, Швец потянулся за сигаретами, щелкнул зажигалкой, закурил… Расстрельный тридцать седьмой Леонтьич застать не мог; вернее сказать, он родился именно в ту пору, когда здесь, в Бутове, расстреливали ежедневно, массово, по спискам. В прошлый раз, месяца четыре назад, он разыскал экс-гэбиста, малость повредившегося мозгами, здесь же, в Бутове. Вообще-то Леонтьич и сейчас, хотя сильно не в форме, особенно не треплет языком, но тогда он молол, разговаривая сам с собою, всякую всячину, не обращая внимания на молодого человека в цивильном, который, как и сейчас, дожидался, пока за ними не пришлют машину… Из услышанного тогда можно было сделать вывод, что Абросимов был здесь, на полигоне в Бутове, какой-то крупной шишкой, что он лично участвовал в расстрелах и что его до жути здесь все боялись. По-видимому, все же дело обстояло в конце сороковых или начале пятидесятых годов, когда здесь, хотя и не так массово, как прежде, тоже исполняли (тех, кто служил в ОГПУ-НКВД в тридцатых, почти целиком зачистили еще до войны). Здесь же, на закрытом чекистском объекте, несколько лет служил отец Леонтьича и тоже был отнюдь не рядовым гэбистом, а с ними здесь проживали и их семьи…

Мальчишки любопытны, и вполне вероятно, что вопреки существовавшим здесь некогда строгим порядкам тому же Леонтьичу, который тогда был мальчиком Петей, довелось подсмотреть нечто такое, что до основания потрясло его психику…

– Зверь он был, сущий зверь, – словно иллюстрация к размышлениям, прозвучал надтреснутый голос. – Абросимов… да… все его боялись, даже мой отец, думаю, опасался этого человека… Альбинос он был… светлый, а глаза черные, как уголь… в темноте встретишь, кажется, что горят, как два адских уголька… И собака у него, с теленка ростом, тоже была альбиноской… немецкая овчарка, но светло-серая, почти белая, с красными глазами… Однажды вечером – он, видно, прогуливал своего цербера – он меня застукал за «периметром»… Я хотел перемахнуть через забор, но и пальцем не смог двинуть… как спарализовало всего от страха… и тут же грохнулся в обморок! Страшная это была парочка, Абросимов и его цербер! Как посмотрит на тебя, так и обожжет всего… то ли холодом, то ли пеклом!.. Он тогда привел меня домой без чувств. Передал отцу, а сам рассмеялся. «Я, – говорит, – Леонтий, такую силу имею, что могу человека одним взглядом пришлепнуть!..»

Фамилия Абросимов Валере почему-то казалась знакомой. Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах он ее слышал… но отвлекся, вспомнив, для какой именно цели он здесь находится.

…Уже когда они шли к машине, прибывшей за ними, Швец неожиданно даже для себя поинтересовался:

– А этого… Абросимова, его что, осудили?

Леонтьич, хотя и не сразу, отозвался:

– Нет, что ты… Это ты, служба, нашего «альбиноса» с Абакумовым спутал… Да, такие, как Берия, Абакумов… они оказались не очень умными людьми… – Он неприятно, как-то механически усмехнулся. – Запомни, служба, исполнители всегда нужны. Эх, парень… Был бы жив Хозяин, мы бы всех вас мигом в затылок построили!..

На оформление документов ушло около часа. Анна Тимофеевна подъехала к зданию УВД практически в одно с ними время. После того как ей оформили пропуск, эта сорокалетняя, чуть полноватая женщина поднялась в кабинет Швеца, где ее дожидался «папа» – Леонтьич все это время сидел на стуле у окна и напоминал старого сонного филина.

Анна Тимофеевна написала соответствующую заяву (а уже Швец позаботился о том, чтобы и бумага эта была зарегистрирована и проведена через отчетность «как надо» и чтоб было заведено разыскное дело по факту обращения в милицию родственников Леонтьича). Улучив момент, женщина попыталась сунуть конвертик с деньгами… В прошлый раз, в феврале, она тоже пыталась всучить Швецу «премию» – двести долларов США. Но Валера вновь отказался от благодарственных подношений; он не мог взять деньги у этих людей: ему сразу мерещились золотые коронки, вырванные у своих жертв энкавэдэшниками… драгоценности, меха, иные предметы роскоши, изымавшиеся у арестованных при обыске или в ходе конфискации имущества и поступавшие затем в спецмагазины или спецраспределители, где паслись сами гэбисты и их жены, алчно скупающие, впрок, за бесценок, вещи и ценности тех, кому в дьявольской лотерее выпал проигрышный билет… Возможно, он был не прав, но есть «премия» и «премия»… Что значит – «деньги не пахнут»? Еще как пахнут: кровью, порохом, самим запахом смерти.

Когда все формальности были соблюдены, Швец сухо попрощался с Анной Тимофеевной, которая повела своего отловленного родственника к машине. Валера про себя решил, что Леонтьич не столько псих, сколько моральный урод. Открыв форточку, чтобы хорошенько проветрился кабинет, он ушел обедать в ближайшую столовку.

После обеда Валера прогулялся к ближайшему киоску, высосал банку пива, после чего здоровье его, пошатнувшееся после вчерашней выпивки, окончательно пришло в норму.

– Валера, тебе звонила какая-то женщина, – проинформировал его коллега, когда Швец вернулся в кабинет. – Я сказал, что ты ушел куда-то по делам…

– Она как-то представилась?

– Нет. Я спросил, но она уже положила трубку.

«Надеюсь, это не Змеюкина», – подумал Швец, и в этот момент раздался телефонный звонок.

Но звонили не по городскому или внутреннему, а на его личный сотовый телефон.

– Капитан милиции Швец? – раздалось в трубке. – Алло… Вы меня слышите?

Валера про себя чертыхнулся. Похоже, это Данилова… Да, определенно ее голос. Вот только в нем появились какие-то новые нотки… властные, едва не приказные.

– Э-э… Да, я вас слышу. Минутку…

Пока он мучительно соображал, какую бы ему сейчас отмазку ей бросить, женщина сама напомнила о себе, целиком взяв инициативу в свои руки.

– У меня к вам есть разговор, – сказала она тоном, не терпящим возражения. – Я сейчас на машине и нахожусь недалеко от вашей конторы. У меня черный джип марки «Мерседес». Рандеву через пятнадцать минут. Все.

Не успел он произнести и слова, как связь оборвалась. Определитель номера почему-то не сработал. Швец, растерянно пожав плечами, сунул сотовый в футляр на брючном ремне.

– Кто такая? – спросил коллега и зачем-то моргнул правым глазом. – Давай, Валера, колись…

– Это не то, что ты думаешь, – ответил банальностью Швец. – По делу звонила… одна такая… вот же прицепилась, блин!..

Коллега хмыкнул, но, больше ничего не сказав, уткнул нос в бумаги, которые он изучал до появления Швеца.

Валера, мельком взглянув на часы, полез во внутренний карман пиджака за лопатником.

Достал те два листа, что дала ему Данилова, расправил их ладонью на столешнице… а затем задумался на какое-то время, подперев подбородок кулаком.