Я молодых, в остатках сопель,

боюсь трясущих жизнь, как грушу:

в душе темно у них, как в жопе,

а в жопе – зуд потешить душу.

Снегом порошит моя усталость,

жизнь уже не книга, а страница,

в сердце – нарастающая жалость

к тем, кто мельтешит и суетится.

Живи, покуда жив. Среди потопа,

которому вот-вот настанет срок,

поверь – наверняка всплывёт и жопа,

которую напрасно ты берёг.

Дана лишь тем была недаром

текучка здешней суеты,

кто растопил душевным жаром

хоть каплю вечной мерзоты.

Пора! Теперь меня благослови

в путь осени, дождей и листопада,

от пламени цветенья и любви

до пепла увяданья и распада.

Чтобы плесень сытой скудости

не ползла цвести в твой дом,

из пруда житейской мудрости

черпай только решетом.

Прости, Господь, за сквернословья,

пошли всех благ моим врагам,

пускай не будет нездоровья

ни их копытам, ни рогам.

Опять стою, понурив плечи,

не отводя застывших глаз:

как вкус у смерти безупречен

в отборе лучших среди нас!

Чем долее наука отмечает

познания успехи сумасшедшие,

тем более колеблясь отвечает,

куда от нас ушли уже ушедшие.

Вновь закат разметался пожаром —

это ангел на Божьем дворе

жжёт охапку дневных наших жалоб,

а ночные он жжёт на заре.

Уйду навсегда в никуда и нигде,

а всё, что копил и вынашивал,

на миг отразится в текучей воде

проточного времени нашего.

Дымись, покуда не погас,

и пусть волнуются придурки —

когда судьба докурит нас,

куда швырнёт она окурки.

Из лет, надеждами богатых,

навстречу ветру и волне

мы выплываем на фрегатах,

а доплываем – на бревне.

Кто несуетливо и беспечно

время проводил и коротал,

в старости о жизни знает нечто

большее, чем те, кто процветал.

Счёт лет ведут календари

морщинами подруг,

и мы стареем – изнутри,

снаружи и вокруг.

Возраст одолев, гляжу я сверху:

всё мираж, иллюзия, химера;

жизнь моя – возведенная церковь,

из которой выветрилась вера.

Сложилось нынче на потеху,

что я, стареющий еврей,

вдруг отыскал свой ключ к успеху,

но не нашёл к нему дверей.

Деньгами, славой и могуществом

пренебрегал сей прах и тлен,

из недвижимого имущества

имел покойник только член.

О чем ты плачешь, осень бедная?

Больна душа и пуст карман,

а на пороге – немочь бледная

и склеротический туман.

Чтоб жизнь испепелилась не напрасно,

не мешкай прожигать её дотла;

никто не знает час, когда пространство

разделит наши души и тела.

Чтобы в этой жизни горемычной

быть милей удаче вероятной,

молодость должна быть энергичной,

старость, по возможности, – опрятной.

Год приходит, и год уходит,

раздробляясь на брызги дней,

раньше не было нас в природе,

а потом нас не будет в ней.

Наша старость – это ноги в тепле,

это разум – но похмельный, обратный,

тише музыка и счёт на столе,

а размер его – всегда неоплатный.

Азарт живых переживаний

подвержен таянью – увы! —

как пыл наивных упований,

как верность ветреной вдовы.

Когда время, годами шурша,

достигает границы своей,

на лице проступает душа,

и лицо освещается ей.

Есть люди, провалившие экзамен

житейских переплётов и контузий,

висят у них под мутными глазами

мешки из-под амбиций и иллюзий.

Не тужи, дружок, что прожил

ты свой век не в лучшем виде:

всё про всех одно и то же

говорят на панихиде.