Одним словом, вследствие всей суммы присущих Вагере качеств, к пятидесяти годам он стал очевидно богатым человеком и обрел (как он полагал в полной мере) то, к чему стремился многие годы, а именно, – независимость.

Он не зависел от семьи – у него ее не было, он не зависел от женщин – у него их было достаточно, и при этом среди них не было незаменимой, он не зависел от работодателей, так как необходимости работать ради куска хлеба у него не было, он не зависел от властей – ему ничего от них не было нужно…

В то же время он не пресытился жизнью и не прозябал в сплине презрительного разочарования, а занимал большую часть своего времени общением в кругу весьма придирчиво подобранных друзей, путешествиями и содержанием своего любимого детища – кабака под названием «Апперкот».

Поскольку последнее отнюдь не было занятием по жизненным показаниям, а являлось типичным хобби, Вагера совершенно не заботился о высокой и вообще хоть какой-нибудь доходности своего предприятия. Поэтому в оформлении помещения, в выборе кухни, в манере обхождения с клиентами он не стремился потакать ничьим вкусам, а руководствовался только своими собственными представлениями об идеальном питейном заведении.

Тотальная чистота, красное дерево главной барной стойки, солидная мебель в зале, начищенная медь и латунь поручней, кухонной посуды и кранов для розлива пива, приглушенный свет, спокойная без какого-либо электрического усиления музыка, исполняемая профессиональными музыкантами, сдержанная публика, никакого буйства, пьяных выкриков и хамства.

Все, кто был способен принять и оценить такого рода «кабак», могли рассчитывать быть принятыми в нем. Всем прочим без сожаления указывали на дверь. Трое вышибал из бывших боксеров вкупе с самим хозяином выпроваживали, а в редких необходимых случаях и выносили вон на кулаках любую компанию из самых бесшабашных гуляк, посмевших нарушить неписанные заповеди «Апперкота».

Вагера стоял в дальнем углу зала на небольшом подиуме, предназначенном для оркестрантов, и беседовал с гитаристом, когда в «Апперкот» ввалилась компания явно подвыпивших юнцов (человек десять-одиннадцать), одетых в форму Патримола (голубые рубашки с серебряными шнурами от левого плеча до четвертой пуговицы). При себе они имели несколько свернутых транспарантов неизвестного содержания и довольно большую копию государственного флага Народной Федерации на длинном древке. Шумно и грубо переговариваясь, задевая посетителей, сидящих за столами, растопыренными концами своей агитационной амуниции, они направились к барной стойке, где, толкаясь и гогоча, расселись на высоких табуретах и немедля принялись колотить кулаками по столешнице, требуя таким образом к себе внимания бармена. Немногочисленная публика, привыкшая к благолепному порядку, обычно царившему в «Апперкоте», ошарашенно оборачивалась. Бармен вопросительно посмотрел в сторону Вагеры.

Подойдя, Вагера не стал даже призывать бузотеров к порядку, а просто заявил, что людей, не умеющих вести себя прилично, в принадлежащем ему заведении не принимают, и он предлагает всей компании немедленно покинуть помещение.

Стая замолкла и, не отрываясь от стойки, повернула морды к Вагере. Вожак (три шнура и три шеврона), округлив (как ему самому казалось – страшно округлив) глаза и заводя сам себя, будто на митинге, попытался взять противника глоткой. Он заорал: «Что-о!? Что ты сказал!? Ты что, не видишь, кто к тебе пришел!? Тебе что, гнилое нутро, патриоты Родины не нравятся!? Я слыхал, что ты кабак держишь только для преда…»

Не доорал… Вагера с годами тренированной быстротой выбросил вперед правую руку и стиснул в крепчайшей горсти форменную рубашку патримольца у самого его горла, отчего дальнейшая речь в этом горле и застряла. Затем, не ослабляя захвата, он стремительно повлек ошалевшую добычу к выходу. Сопротивления практически не было. Для сопротивления нужна точка опоры, твердая позиция, а Вагера тащил своего супостата к дверям с такой скоростью, что последний едва успевал перебирать ногами и цепляться руками за попадавшуюся по дороге мебель, чтобы окончательно не потерять равновесия. Выбив наглеца за дверь и не давая ему опомниться, Вагера стремительно перехватил парня одной рукой за ворот рубашки сзади, другой – за брюки пониже спины, мощно крутанулся вокруг своей оси, придавая тем самым телу жертвы центробежное ускорение, и в подходящий момент отпустил… Метра два трехшевронный патримолец пролетел по воздуху, затем метров шесть вынужден был по инерции пробежать на четвереньках вдоль панели, но потом запутался руками в ногах и упал.

Вагера быстро вошел в «Апперкот». Бравые вышибалы уже гнали к выходу всю остальную компанию юных патриотов. Жалкие попытки сопротивления жестоко подавлялись резкими оплеухами. Шансов у десятка наглых мальчишек против четырех здоровенных тренированных мужиков не было никаких. Вслед за побитым воинством за двери «Апперкота» были выброшены и транспаранты, содержание которых так и осталось неизвестным. Флаг остался у Вагеры в качестве боевого трофея.

Вагера недооценил ситуацию. Он не понял (или не захотел понять), что в данном случае имел дело не с бандой банальных хулиганов, а с метастазом толпы. Толпы, которая уже почувствовала свою силу, накопила тупую злобную энергию и только искала каналы для ее извержения.

Часа через полтора после инцидента на стойке бара в Апперкоте зазвонил телефон. Бармен снял трубку, послушал и энергично замахал рукой, подзывая Вагеру, сидевшего за одним из столиков с бригадиром вышибал – Ламексом.

Хорошо знакомый Вагере полицейский детектив, можно сказать, приятель, завсегдатай Апперкота, говорил с нескрываемой тревогой, но быстро и четко: «Так, Вагера! Слушай, не перебивай. Информация абсолютно точная. От университетского городка к тебе идет толпа, около трехсот человек, на большом взводе. Пока дойдут, будет человек четыреста, а может, больше. Намерения, по сообщению моего человека, самые паршивые. Начальник полиции уже в курсе, но вмешиваться боится. Если и пришлют наряды, то к шапочному разбору. Мое мнение – закрывай лавочку и мотай. У тебя максимум – полчаса. Все.»

Реакция на реальную опасность у Вагеры была боксерская. Драться, быть может, с полутысячей придурков – нечего думать. Жалко кабака? – Не последнее… Кабак, к тому же, застрахован… Да и жизнь в любом случае дороже…

«Ламекс! Входные двери закрыть! Уважаемая публика! Угощение сегодня было за счет заведения! В целях вашей безопасности предлагаю всем немедленно покинуть помещение через запасные выходы. Пожалуйста! Вон к тем дверям справа и слева от бара! Кельнеры вам помогут. Не задерживайтесь, пожалуйста!. К черту, к черту все, Ламекс! Никого не осталось? Пошли!»

Через семь минут после того, как Вагера и Ламекс закрыли за собой двери служебного входа во дворе, в стеклянные витрины и двери «Апперкота», выходившие на Сиреневый проспект, ударили первые камни…

К своему дому Вагера подъехал только к полуночи. Он уже знал, что «Апперкот» разгромлен и сожжен. Причем пожар начался от пропитанного керосином чучела, изображавшего самого Вагеру. Толпа под восторженные крики и свист запалила чучело на улице, а потом кто-то бросил его внутрь помещения через проломленное окно.

Вагера уже знал, что уедет из страны, поскольку чувствовал, что с его личной независимостью, которую он ценил превыше всего, похоже, покончено, жить под чью-то диктовку он не хотел, в подполье не собирался (не его стиль), а деньги, чтобы с комфортом устроиться на новом месте – были.

Он подошел к калитке. Автоматический светильник над воротами, вспыхнув, дал яркий конус света, в котором Вагера выглядел как выхваченный лучом прожектора из темного ящика сцены герой какой-то пьесы перед началом ключевого монолога.

Монолога не последовало. Зато из темноты – вспышки и грохот выстрелов… Три – почти одновременно, перебивая друг друга (стреляли двое)… Потом еще два, в падающего Вагеру… Потом еще три – в Вагеру лежащего…