Но однажды, когда они гуляли по аллее в дальнем конце парка, занимаясь забавной болтовней, Лидо осекся как-то на полуслове, стал тревожно поводить головой из стороны в сторону, увидев недалеко скамейку, двинулся было к ней каким-то расхлябанным шагом, вытянув вперед руку, но так и не дошел, упал на траву и забился в конвульсиях.

От неожиданности Лорри так растерялась, что у нее вылетело из головы все, что она, окончившая медицинские курсы, знала о мерах помощи при эпилептических припадках, а по картине – это был именно припадок эпилепсии. Лорри в отчаянии завертела головой, но вокруг, как назло, никого не было, не зря же они с Лидо выбрали самый укромный уголок парка! Она, правда, крикнула: «Врача! Врача позовите!» – но крик вышел слабым и немедленно растворился в шуме листвы старых деревьев.

И тут она взяла себя в руки. Подбежав к Лидо со стороны головы, опустилась на траву, зажав его виски между своими коленями. Глаза у Лидо закатились, губы посинели; он хрипел и задыхался, давясь собственными слюною и языком. Лорри выдернула из кармана халата торцовый ключ от входной двери в отделение, обернула его тонкий конец своим носовым платком, затем, изогнувшись, большим и безымянным пальцами правой руки безжалостно и что было силы сдавила щеки Лидо у самого основания челюстей. Стиснутые зубы слегка разошлись, и Лорри немедленно вставила в образовавшуюся щель подготовленный ею инструмент. Работая им как рычагом, добилась того, что челюсти разошлись еще шире. Доставать язык не пришлось, Лидо его к счастью не заглотил. Он еще хрипел, изо рта летела слюна и клочья слизи, но синева с губ стала на глазах уходить, лицо порозовело, а дыхание становилось ровнее. Судороги тоже начали стихать, и наконец он вытянулся на траве совершенно спокойно, с закрытыми глазами, дыша ровно и тихо.

Лорри, все еще сидя на коленях, шумно выдохнула, распрямила спину и огляделась. По-близости никого не было. Сколько прошло времени? Пять минут? Десять? Две?

Лорри вгляделась в лицо Лидо, оттянула веко: зрачок был на месте. Она начала слегка шлепать его ладонями по щекам и звать: «Лидо! Лидо! Ну, Лидо! Ну же!..»

Довольно быстро она добилась (а может быть, просто время пришло?), что глаза его открылись, но взгляд при этом оставался бессмысленным. Лорри стала приподнимать его и усаживать, здесь же, на траве. Удалось. Лидо медленно ворочал головой из стороны в сторону, видимо, начиная что-то понимать.

– Ну, как? Как ты? – спрашивала его Лорри – Ну? На скамейку сядем? Сможешь?

Лидо с задержкой кивнул и стал пытаться встать на ноги. Лорри, обхватив его сзади и напрягая все силы, помогла ему подняться, потом перекинула его руку через свою шею, и так они одолели немногие шаги до скамейки.

Лидо несколько минут просидел, откинувшись на спинку сиденья с брошенными вдоль тела руками и с опущенной на грудь головой, поддерживаемый за плечо Лорри, которая свободной рукой то гладила его по волосам, то вытирала ему носовым платком губы, пораненные импровизированным роторасширителем.

– Все нормально… Все хорошо… – приговаривала она, более для себя, чем для Лидо.

Просидели так минут пять.

Лидо поднял голову, посмотрел на Лорри уставшим взглядом и, с трудом растянув губы в кривой улыбке, спросил:

– Ну, что? Здорово я тебя напугал?

До того как угодить на госпитальную койку Лидо служил акустиком на малом морском охотнике.

…В ту ночь они стояли в родной гавани у стенки, отражая вместе с береговыми зенитными батареями и корабельной артиллерией других судов очередной авиационный налет противника. Как всегда в таких случаях, по боевому расписанию, он находился не на своем акустическом посту, а, облаченный в спасательный жилет, стоял на палубе у рукава пожарного гидранта, готовый в любую секунду приступить к тушению вполне вероятного пожара.

Налет еще не закончился, когда им пришлось срочно сниматься со швартовых и, маневрируя под бомбами противника, выходить из гавани в море, так как на подходе к порту вражеская подводная лодка атаковала крупный военный транспорт и теперь ее, заразу, нужно было искать и, по возможности, топить. Когда морской охотник, только-только миновав заградительные боны, вышел в открытое море, Лидо получил приказ занять свое место на посту акустика, но сделать этого, к своему счастью, не успел.

Небольшой корабль наехал правым бортом на плавучую мину, скорее всего, только что сброшенную с одного из участвовавших в налете бомбардировщиков. Получив огромную, по сравнению со своими размерами, пробоину, морской охотник ушел под воду в течение одной минуты. Успей Лидо занять свое основное рабочее место, находившееся глубоко под палубой, лечение в госпитале ему совершенно точно не понадобилось бы. А так, в числе не более десятка счастливцев, которым суждено было остаться в живых, его сбило с палубы в морскую воду тупой и тяжелой, как чугунная палка, взрывной волной. Там он и болтался бесчувственным поплавком в своем спасательном жилете, пока со стоявшего на внешнем рейде крейсера не подошли высланные на спасение шлюпки.

В отличие от учений, на подобных мероприятиях, совершающихся в реальности, бывает полным-полно бестолковщины и неразберихи, происходящих по большей части от самого искреннего желания спасателей как можно скорее подать помощь спасаемым.

Шлюпки нервно кружили в темноте, пытаясь разыскать живых людей среди плавающих в пятнах мазута обломков. Рулевые постоянно меняли направление, гребцы по их командам отчаянно табанили. Короче говоря, прежде чем быть вытянутым из воды, и без того находившийся в бессознательном состоянии Лидо получил сокрушительный удар лопастью весла по голове, добавивший к общей контузии еще и серьезное сотрясение мозга.

В береговой госпиталь он прибыл недвижимым и невосприимчивым к внешним раздражителям, как полено. Временная глухота прошла в течение пяти дней, еще через неделю он стал более или менее владеть языком. Долгое время во всех конечностях чувствовалось онемение и слабость, но через месяц Лидо начал ходить. Однако остались частые мучительные головные боли, и, наконец, он первый раз свалился в припадке эпилепсии. К сожалению, этот припадок не стал последним.

Прошло еще три месяца, однако дальнейшего прогресса в улучшении состояния здоровья Лидо не наблюдалось. Тогда-то его и перевели в один из центральных военных госпиталей, находившийся в Продниппе, где было сильное неврологическое отделение и где, по стечению обстоятельств, отрабатывала свой патриотический долг Лорри.

– Как же ты поедешь один? А если что-нибудь случится? Сам знаешь…

– Да нет, я не один поеду… Мама завтра приезжает. Так что не беспокойся, до дома я доберусь… Давай, я тебя с мамой познакомлю? А? Что молчишь?

– Не знаю… Давай как-нибудь после. Сейчас я не готова.

– А что тут готовиться? Не на сцену ведь!

– Ну, это, как сказать… Ну, не могу я сейчас, Лидочка, милый… Не обижайся, ладно?

– Да не обижаюсь я! А, вообще-то, я родителям про тебя писал. Так что они немножко в курсе…

– Ну, вот и хорошо – что немножко, Лидочка! Я, правда, боюсь. Не понравиться боюсь. А времени исправить, если что-то не так пойдет, не будет. Ты, Лидочка просто не понимаешь, какими глазами женщины друг на друга смотрят! Особенно матери на подружек сыновей… Правда, глупенький ты мой!

– Да ну тебя, в самом деле! Ты, что же, и проводить меня не придешь?

– На вокзал? Нет, не приду. Здесь попрощаемся. Не на век же! Или ты меня уже бросить решил? Смотри! Голову оторву!

Это разговор происходил между Лидо и Лорри ранней осенью на их любимой скамейке, в дальнем углу госпитального парка.

Лорри к этому времени, закончив свой «патриотический семестр», снова училась в университете, теперь уже на последнем курсе. Она продолжала ходить в госпиталь почти каждый день, но теперь исключительно ради встреч с Лидо. Времени для этого было вовсе не так много, как хотелось бы, поскольку, помимо обязанностей, связанных с приобретением знаний, которые Лорри продолжала, несмотря на свою влюбленность, выполнять строжайше, ей приходилось делать массу работы, навязываемой особенностями военного управления. Всякие дежурства: то на улицах, то в бомбоубежищах; то аврал по разгрузке какого-нибудь железнодорожного состава по призыву университетской организации МС, то «добровольный труд в выходные дни» по призыву Президента и Правительства… Шел четвертый год войны, и государство любыми способами пыталось затыкать финансовые дыры, в том числе за счет бесплатного труда, где это было только возможно.