Леонор Итанович обожал засиживаться в институте допоздна. На кафедре, длинной, как французский батон, он занимал отгороженный шкафами угол, и, когда темнело, закрывал жалюзи и читал при свете одной только настольной лампы. В его углу всегда витал аромат апельсиновых корок.
Влада пробралась по тёмной кафедре, натыкаясь на выдвинутые стулья. Тихим звоном отозвалась музыке ветра, повешенная над кафедральной дверью. На её звук Ли поднял голову.
— А, проходи, проходи. Хочешь чаю?
Она отказалась. Ли по-стариковски вздыхал, неторопливо наливая себе кипятка в чашку. Магазинную заварку он не признавал, и в верхнем ящике стола всегда хранил несколько бумажных свёртков с сушёными травами и большой кулёк апельсиновых корок. Ли достал одну — побольше и посветлее и принялся крошить её в кипяток.
— Я думал о нашем разговоре. Здесь ведь такое дело, копанием в библиотеке не поможешь, тут нужно что-нибудь предпринять как можно быстрее. Как там твой друг?
— Он пришёл в себя. Но в это время был в другой реальности.
Ли поднял на неё подслеповатые глаза — он никогда не носил очков, поэтому щурился, если хотел рассмотреть что-нибудь получше. Его пальцы всё крошили в чай апельсиновую корку.
— А там что?
— Декабрь, — коротко отозвалась Влада. Она не знала, что ещё сказать. Может, про подвал и удары молотка? Но пока что это слишком болело. Она помнила темноту и холодный кафель под руками, и страх. Страх она помнила отлично.
Ли сочувственно покачал головой.
— М-да, сильно же вас швырнуло.
Дедушка Ли, простак Ли в вечном мышино-сером костюме, бессменный завкаф и любитель комнатных цветов. Его не боялись даже первокурсники, хотя зачем бояться, если можно просто уважать. Он знал три языка не-живых, по памяти воспроизводил карту города с энергетическими изломами и, говорят, был единственным, кто лично встречал сущность второго уровня и ушёл от неё целым. Раньше Ли крошил апельсиновую корку в кипяток, потому что аромат апельсина отбивает запах человека для не-мёртвых. Теперь же — такая у него осталась привычка
— Попробуем вот что. — Пальцы его были сморщенными и жёлтыми от апельсина. — Есть у меня один знакомый. Одно время баловался он такими штуками. Подготовка, правда, займёт какое-то время.
— Этот человек из института?
Ли отпил глоток из чашки и близоруко сощурился, глядя на Владу.
— Я сказал, что это человек? Извини, если так, я оговорился. Это сущность.
С самыми тонкими иголками следовало обращаться очень осторожно: Ли говорил, они легко прокалывали кожу и входили в кровеносные сосуды. Иголки чуть потолще гнулись дугой, стоило надавить на них сильнее. Самые крупные, на которых держалась конструкция, нравились Владе больше всего. Особенно — их золотистые округлые головки.
Они хранились в коробочке из-под шоколадных трюфелей. Она вспоминала, что очень проголодалась, каждый раз, когда взгляд падал на коробку. За шкафами сменялись студенты. С утра это были притихшие первокурсники, и Анна Викторовна объясняла им, как правильно заполнить личные данные на листах для контрольной. Потом явились шумные и весёлые третьекурсники и быстро замолчали, углубившись в тактические задачи. Потом — Влада уже не разбирала, какой был курс — но всю лекцию на повышенных тонах зачитывали доклады по военной истории.
В перерывы она приходила на кафедру, чтобы включить чайник и залить кипятком ложку растворимого кофе. Ли смотрел — то ли укоризненно, то ли жалостливо.
— Это какая чашка, пятая?
— Третья, — оправдывалась Влада, сама не понимая, почему врёт и стыдится.
Она могла бы спуститься в кафетерий на первом этаже, но боялась, что из памяти выветрится эфемерная схема, и придётся начинать всё заново. Пришла Альбина и села за микроскоп.
— Ох, как же работать не хочется. Завтра выходной, есть какие-нибудь планы?
Альбина покачалась на стуле.
— Думаю, мне придётся поработать. — Опираясь на край стола, Влада нависла над огромным пенопластовым листом, утыканным иглами. Извиваясь между ними, как тонкая леска, мысленная конструкция уже обретала форму, но всё ещё норовила ускользнуть.
Влада перевернула несколько страниц в разложенных вокруг книжках. Как же сложно, как всё это сложно, как хочется бросить, закрыть глаза, выбросить всё это из головы. Уйти вместе с Альбиной куда-нибудь, в кафе или по магазинам.
Если она прервётся больше, чем на пять минут, вся схема вылетит из головы, и придётся начинать всё заново. Влада понимала, что не сможет работать всю ночь, придётся же прерываться на сон, и ещё хотелось съездить к Киру. И тогда — завтра утром она потратит ещё несколько лишних часов, чтобы восстановить в памяти то, что уже наколото.
Но, если честно признаться, больше всего её пугало не это. Реальность — то, чем она кажется. Пока Влада в точной последовательности втыкала иголки в скрипучий пенопластовый лист, у неё не было времени думать «а что, если». Что, если не выйдет? Что, если врут и заблуждаются книжки? Что, если ошибается Ли — ведь он никогда не делал подобного?
И как только она начнёт сомневаться, работа пойдёт прахом и тут же станет бесполезной. Подслушав сомненья Влады, реальность сделает все эти сложные ритуалы фарсом и детскими играми. Ещё чего доброго опять приведёт в кабинет психотерапевта.
Нельзя об этом думать. Тут додуматься можно до чего угодно. Нужно верить в то, что иголки спасут, а знакомая сущность — поможет.
Жмуря слезящиеся глаза, Влада замерла над схемой, стараясь представить, как всё будет хорошо, как всё получится, и реальность вернётся на место. Но измученное воображение подсовывало одинаковые серые дни. Влада всё ещё помнила, как умирала на кафеле подвальной столовой, и от этого ничего хорошего не воображалось.
Альбина убежала по обходным коридорам и через чёрный выход, чтобы не столкнуться по дороге с шефом. Закончились студенты. Разошлись с кафедры преподаватели, и Влада забрала чайник к себе, за шкафы, потому что кафедру заперли.
Она всё чаще смотрела на потухший экран мобильного. Хотелось позвонить Киру и сказать: «Ты знаешь, мне страшно. Очень страшно». Но так — тоже нельзя. Пусть хоть Кир попробует вообразить, что всё закончится хорошо. Может быть, реальность подслушает его мысли.
— Знаешь, есть такое выражение — застряла в серых буднях? — Альбина качалась на стуле.
— Угу.
— А ещё знаешь, какое есть? Сгорела на работе.
— М-да, — пробормотала Влада, склонившись над пенопластовым листом. Пришлось надеть очки, потому что глаза отказывались фокусироваться на тонких иголочках, схемы двоились, троились и расплывались окончательно.
— Ох, работать-то как не хочется. Может, спустимся в кафешку и съедим по пирожному? Я угощаю.
— Спасибо, но я не могу сейчас. Нужно доделать. — Выдавать осмысленные фразы было сложной задачей: она всё боялась выпустить из головы тонкие переплетения мысленных нитей. И если надавить на тонкую иголку слишком сильно, она изогнётся, а тогда придётся перекалывать весь ряд.
— Ты меня пугаешь, — вздохнула Альбина и убралась из крошечной комнаты за шкафами, прихватив сумку и плащ. Громко протопала через всю аудиторию, заставив лектора нервно икнуть.
Влада не особенно интересовалась: в кафе она ушла или насовсем. Когда закончилась очередная пара и одноцветно-форменные студенты высыпали в коридор, Влада пришла на кафедру, чтобы залить ложку растворимого кофе кипятком из чайника.
— Это которая кружка за сегодня? — Ли опустил на стол газету, которую читал, развалившись в завкафском кресле.
— Здравствуйте, Леонор Итанович. Вторая всего лишь.
Он жалостливо вздыхал и ничего не спрашивал про схему. Это из такта, Влада знала. Ли всю жизнь был таким тактичным, и даже за двойки извинялся, простите, мол, но вы такую глупость несёте, что придётся вам пару влепить, ох, как неудобно-то.
— Возьми конфетку.
Влада отнесла кружку с кофе за шкафы и поставила её исходить паром рядом с пенопластовым листом. Руки болели, болели пальцы, истыканные иголками. Конфета была — шоколадный шарик в красной фольге. Влада развернула её и проглотила, не ощутив вкуса. Нет, всё-таки неплохо бы поесть, нужно было идти с Альбиной.
