— Куда это ты собрался, на завоевание Скифии?

— Так мне посоветовал мой слуга, государь.

— Это и видно. Ну, поехали.

Царь пустил своего скакуна в галоп, и они стали удаляться по дороге, ведущей из города.

Крестьяне уже вышли в поле на прополку пшеницы и проса и подрезку виноградных лоз.

— Посмотри вокруг! — воскликнул Филипп, переводя коня на шаг. — Посмотри вокруг! Прошло всего одно поколение, а горский народ, народ полуварваров-пастухов, преобразился — теперь это нация земледельцев, живущих в городах и деревнях под эффективным и упорядоченным управлением. Я позволил им гордиться принадлежностью к этой стране. Я выковал их, как металл в горне, сделал из них непобедимых воинов. А Александр насмехался надо мной за то, что я немного выпил на пиру; он говорил, что мне не под силу даже перескочить с ложа на ложе…

— Не думай больше об этом, государь. Вы оба пострадали: Александр поступил не так, как должно, но и был сурово наказан. А ты — великий монарх, самый великий из всех на земле, и он знает это и гордится этим, клянусь тебе.

Филипп замолчал. Когда они подъехали к чистому холодному ручью, который питали снега, тающие на горных вершинах, царь спешился и сел на камень, ожидая Евмена.

— Я уезжаю, — объявил он секретарю.

— Уезжаешь? Куда?

— Александр не вернется еще дней двадцать, а я хочу съездить в Дельфы.

— Тебе лучше держаться оттуда подальше, государь: они втянут тебя в новую священную войну.

— Пока я жив, в Греции не будет новых войн, ни священных, ни нечестивых. Я еду не на совет святилища. Я еду в само святилище.

— В святилище? — ошеломленно повторил Евмен. — Но, государь, оно принадлежит тебе. Оракул скажет все, что ты захочешь.

— Ты так думаешь?

Начинало припекать. Евмен снял камзол, обмакнул в воду платок и обтер лоб.

— Я тебя не понимаю. Именно ты задаешь мне такой вопрос! Ты же сам видел, как совет манипулирует оракулом по своему усмотрению, как заставляет бога говорить то, что устраивает определенный военный или политический союз…

— Верно. И все же богу иногда удается сказать правду, несмотря на наглость лживых людей, призванных служить ему. Я уверен в этом. — Филипп оперся локтями о колени и опустил голову, слушая журчание ручья.

У Евмена не нашлось слов. Что хотел сказать царь? Человек, переживший все крайности, знакомый и с подкупом, и с двурушничеством, видевший, как человеческая злоба разворачивается во всевозможных зверствах. Чего этому человеку, покрытому видимыми и невидимыми шрамами, потребно в Дельфах?

— Ты знаешь, что написано на фасаде святилища? — спросил царь.

— Знаю, государь. Там написано: «Познай самого себя».

— А знаешь, кто написал эти слова?

— Бог?

Филипп кивнул.

— Понятно, — сказал Евмен, ничего не понимая.

— Я отправляюсь завтра. Инструкции и царскую печать я оставил Антипатру. Приведи в порядок палаты Александра, искупай его собаку, вычисти стойло Букефала. Пусть его доспехи засияют. И проследи, чтобы Лептина, как обычно, приготовила моему сыну постель и ванну. Все должно быть точно так же, как было до его отъезда. Но никакого праздника, никаких пиров. Нечего праздновать: мы оба отягощены горем.

Евмен согласно кивнул.

— Езжай спокойно, государь: все будет исполнено, как ты просишь, и наилучшим образом.

— Знаю, — пробормотал Филипп. Он похлопал секретаря по плечу, вскочил на коня и скрылся из виду.

На следующий день на рассвете Филипп с небольшим эскортом направился на юг, сначала через македонскую равнину, а потом через Фессалию. К Дельфам царь приехал из Фокиды после шести дней пути. Город, как обычно, заполняли паломники.

Они прибывали сюда со всего света, даже из Сицилии и с Адриатического моря, где на одиноком острове посреди моря возвышается город Спина. Вдоль дороги, ведущей в святилище, стояли маленькие храмы, посвященные Аполлону. Разные греческие города строили в Дельфах свои храмы, украшали их лепкой и часто ставили перед входом или сбоку поразительные скульптурные группы из бронзы или раскрашенного мрамора.

Встречались здесь также десятки лавок, наперебой торгующих особым товаром: животными для принесения в жертву, бронзовыми или глиняными подобиями стоящей в храме культовой статуи и других местных шедевров.

Возле святилища располагался гигантский треножник бога с огромным бронзовым котлом, который поддерживали три изогнувшиеся змеи, тоже из бронзы, отлитой из оружия, взятого афинянами у персов в сражении при Платее.

Филипп встал в очередь просителей, накинув на голову капюшон плаща, но от жрецов Аполлона ничто не ускользнуло. Очень скоро из уст в уста, от рабов до высших служителей культа, скрывающихся в самых дальних, тайных помещениях храма, пронесся слух.

— Здесь находится царь македонян, верховный глава совета святилища, — объявил, запыхавшись, молодой служка.

— Ты уверен в том, что говоришь? — спросил жрец, отвечавший в этот день за проведение службы и за оракулы.

— Трудно перепутать Филиппа Македонского с кем-то другим.

— Чего ему нужно?

— Он стоит в очереди с просителями, желающими получить ответ бога.

Жрец вздохнул.

— Невероятно. Почему было не предупредить кого-нибудь из нас? Мы не можем вот так, вдруг, дать ответ столь могущественной персоне… Живо! — приказал он. — Вывесьте знаки совета святилища и немедленно приведите Филиппа ко мне. Победитель в священной войне, верховный глава совета имеет абсолютный приоритет.

Юноша исчез за боковой дверью. Жрец облачился в одежды для богослужений и повязал голову священной повязкой, оставив ниспадающие на плечи концы, после чего вошел в храм.

Перед ним восседал на троне бог Аполлон с лицом и руками из слоновой кости, в серебряном плющевом венке на голове, с перламутровыми глазами. Огромная статуя имела удивленное выражение лица с рассеянным замершим взглядом, приоткрытыми губами и загадочной, несколько насмешливой улыбкой. На жаровне у его ног курился фимиам, и дым поднимался голубоватым облаком к отверстию меж стропил, сквозь которое виднелся краешек неба.

Из дверей, рассекая темноту, проникал пучок света; он лизал золоченые капители колонн и заставлял сверкать мириады пылинок, висящих в неподвижном тяжелом воздухе.

Вдруг в дверном проеме четко обрисовалась мощная фигура, и тень от нее протянулась почти к ногам жреца. Фигура, прихрамывая, двинулась к статуе, и в тишине святилища эхом разнесся стук жестких подошв.

Жрец узнал македонского царя.

— Чего тебе угодно? — спросил он почтительно. Филипп поднял глаза на статую и встретил ее бесстрастный взгляд, взиравший на него сверху.

— Хочу задать вопрос богу.

— И каков же твой вопрос?

Филипп уперся взглядом своего единственного глаза прямо ему в душу, если таковая у него имелась.

— Свой вопрос я задам непосредственно пифии. Проводи меня к ней.

Жрец в замешательстве потупился, удивленный этой просьбой, но не смог найти причины отказать.

— Ты уверен, что хочешь непосредственно предстать перед голосом Аполлона? Немногие решаются на это. Он может оказаться резче звука боевой трубы, он терзает своим тоном…

— Я выдержу, — категорично оборвал его Филипп. — Проводи меня к пифии.

— Как хочешь, — сказал жрец.

Он подошел к висящему на колонне бронзовому тимпану и ударил по нему жезлом. Серебряный звук, отражаясь от стен, заиграл в помещении эхом и донесся до целлы и самого уединенного и тайного места в храме — адитона. Когда звон затих, жрец проговорил:

— Следуй за мной, — и повел царя за собой.

Они обошли пьедестал статуи и остановились перед бронзовой плитой, закрывавшей заднюю стену целлы. Проведя по ней жезлом, жрец извлек мрачный звон, быстро заглохший в невидимом подземном пространстве. Без единого звука громадная плита повернулась вокруг своей оси и открыла уходящую под землю узкую лесенку.

— Никто за годы жизни нынешнего поколения не входил сюда, — не оборачиваясь, проговорил жрец.